6. Эмоциональные помехи творчеству.

Когда я начинал исследования по проблеме творчества, это была сугубо академическая и "профессорская" проблема. Но в последнюю пару лет ко мне, к моему изумлению, начали обращаться представители неизвестных мне крупных предприятий или организаций вроде "Инженеров армии США", чья работа мне совсем незнакома, и я, как и многие мои коллеги, в связи с этим испытывал некоторую неловкость. Я не уверен, что проведенная мною работа, выводы, к которым я пришел, и то, что мы вроде бы знаем сегодня о творчестве, — что все это в его нынешней форме применимо в крупных организациях. То, что можно предложить, — это, по существу, парадоксы, проблемы и загадки, и в данный момент я не знаю, как они могут быть решены.

Полагаю, что проблема менеджмента творческих кадров фантастически трудна и важна, и я совсем не знаю, что нам делать с этой проблемой, потому что по существу в своих работах говорю об "одиноком волке". Творческие люди, с которыми я работал, чувствуют себя подавленными в организации, склонны бояться ее и предпочитают трудиться сами где-нибудь в углу или на чердаке. Проблема места "одинокого волка" в большой организации — это, боюсь, проблема организации, а не моя.

Это немного походит на попытку примирить революционера со стабильным обществом. В самом деле, люди, которых я изучал, по существу, революционеры в том смысле, что они поворачиваются спиной к уже существующему, не будучи удовлетворены им. Здесь пролегает новая граница, и, думаю, мне остается просто играть в исследователя, клинициста и психолога, выбросив из головы то, чему я научился и что должен был предлагать людям в надежде, что они смогут как-то этим воспользоваться.

Здесь надо копать очень, очень глубоко. Это новая психологическая граница. Попытаюсь как бы заранее подытожить то, о чем собираюсь сказать. Главный вывод, к которому привела наша работа за последние лет десять, состоит в следующем: источники той креативности, которая нас на самом деле интересует, то есть генерирования по-настоящему новых идей, кроются в глубинах человеческой природы. Для ее описания у нас нет даже достаточно подходящих слов. Если угодно, можно вести разговор во фрейдистских терминах и говорить о бессознательном. Или отдать предпочтение терминам другой психологической школы и говорить о "реальном Я". Но в любом случае речь идет о более глубоком Я. Оно глубже в операциональном смысле, с точки зрения психолога или психотерапевта, которые до него докапываются. Это глубина сродни глубине залегания руды, к которой нужно пробиваться через поверхностные слои грунта.

Большинство людей не знает об этих глубинах, но есть и другая сторона этого незнания: мы не только не знаем об этом, но и боимся узнать, то есть сопротивляемся знанию об этом. Вот что я пытаюсь прояснить. Речь идет о первичной креативности в отличие от вторичной. Первичная креативность проистекает из бессознательного, являющегося источником новых открытий, реальной новизны идей, отклоняющихся от того, что уже существует. От первичной креативности отличается то, что я называю вторичной креативностью. Этот вид продуктивности продемонстрирован в нескольких недавних исследованиях Энн Роу. Она обнаружила его в нескольких группах хорошо известных людей — способных, плодовитых, успешно работающих и пользующихся признанием. Например, в одном из исследований Э. Роу изучила всех биологов, отмеченных в издании "American Men of Science" ("Люди американской науки"). В другом исследовании ей удалось получить данные обо всех палеонтологах страны. В результате был выявлен любопытный парадокс: в определенной степени многие хорошие ученые принадлежат к людям, которых психопатолог или психотерапевт мог бы назвать ригидными, скованными, людям, боящимся своего бессознательного в том смысле, о котором я говорил. Теперь вы можете прийти к тому же любопытному выводу, что и я: к мысли о двух типах науки, о двух типах технологии. Если угодно, науку можно определить как метод, благодаря которому нетворческие люди могут творить и совершать открытия, работая вместе с массой других людей, "стоя на плечах предшественников", будучи аккуратными, внимательными и т. п. Именно это я называю вторичной креативностью и вторичной наукой.

Вместе с тем я полагаю, что можно выделить первичную креативность, проистекающую из бессознательного; я обнаружил ее у особо творческих людей, отобранных для тщательного изучения. Весьма вероятно, что такая первичная креативность — это наследие, имеющееся у каждого человека, общее и универсальное достояние. Она определенно обнаруживается у всех здоровых детей, хотя большинство людей, вырастая, теряют ее. Этот вид креативности универсален также в том смысле, что, если вести психотерапевтические раскопки, то есть докапываться до бессознательных слоев личности, вы там ее обнаружите. Я приведу только один пример, который всем, вероятно, знаком по собственному опыту. Вы знаете, что в наших сновидениях мы можем быть гораздо более творческими людьми, чем когда бодрствуем, можем быть умнее, остроумнее, смелее, оригинальнее и т. д. и т. п. Когда снимается контроль, устраняются тормоза и защиты, мы обычно обнаруживаем больше креативности, чем это представляется невооруженному глазу. Недавно я обошел своих друзей-психоаналитиков, пытаясь узнать об их опыте высвобождения креативности. Общий вывод психоаналитиков (а я уверен, что он был бы таким же и у всех других психотерапевтов) таков: от общей психотерапии можно, как правило, ожидать высвобождения креативности, не проявлявшейся до ее начала. Очень трудно доказать это, но именно таково их общее впечатление. Если угодно, назовите это мнением экспертов. Таково впечатление людей, занимающихся, например, помощью тем, кто хотел бы писать, но внутренне заторможен. Психотерапия может помочь им освободиться, избавиться от тормозов и начать писать. Вообще, опыт говорит о том, что психотерапия, спускаясь к глубинным, обычно подавляемым слоям психики, высвобождает наше общее наследие — нечто, что все мы имели, но затем потеряли.

Есть одна форма невроза (сама по себе понятная), которая может многому научить нас применительно к обсуждаемой проблеме. Пожалуй, я впервые говорю об этом. Речь идет о компульсивно-обсессивном неврозе.

Страдающие им люди ригидны и скованны, мало способны к игре. Они стараются контролировать свои эмоции и потому могут выглядеть холодными, "замороженными". Они напряжены и сжаты. В крайних проявлениях это болезнь, которой должны заниматься психиатры и психотерапевты. В нормальном же состоянии интересующие нас люди обычно обнаруживают высокий уровень дисциплинированности, опрятности, пунктуальности, систематичности, самоконтроля. Из них получаются, например, отличные бухгалтеры. С психодинамической точки зрения этих людей можно описать как "сильно расщепленных" — сильнее, чем большинство населения. Имеется в виду расщепление на то, что они осознают, знают о себе, и то, что скрыто от них самих, что не осознано или вытеснено. По мере того как мы узнаем больше о таких людях и при этом узнаем кое-что об основаниях вытеснения, о котором идет речь, мы обнаруживаем также, что такие основания, пусть в меньшей степени, существуют у всех нас. Это одна из тех ситуаций, где экстремальный случай позволяет нам узнать нечто о более обычных и более нормальных случаях.

Люди с компульсивно-обсессивным неврозом вынуждены быть такими, каковы они есть. У них нет альтернативы. У них нет выбора. Единственный путь, каким такой человек может достичь безопасности, порядка, отсутствия тревоги, — это путь дисциплинированности, предсказуемости, контроля, мастерства. Желаемые цели достижимы для него именно таким образом. Все "новое" представляет угрозу для такого человека, но ничто происходящее с ним не является новым, если он может найти ему место в своем прошлом опыте, если он способен "заморозить текущий мир", то есть поверить, что ничто не меняется. Если он может продвигаться в будущее на основе "испытанных" законов, правил, навыков, способов приспособления, которые он выработал в прошлом и стремится использовать в будущем, — то он чувствует себя в безопасности и не испытывает тревоги.