— Кто?

— Мужики какие-то! Всего избили. Еле пришел сюда. В больницу бы его.

— Не надо меня в больницу, девчатки. Малость оклемаюсь, ворочусь к себе, авось не убьют, побоятся Бога, — услышали обе.

— Теперешние никого не стыдятся. Вызывайте милицию, чтоб помогли человеку, если не хотите его потерять, — подал голос старик, сидевший за ближним столиком. Он взял свой бокал пива и подошел к Николаю: — Ha-ко, родимый, испей, охолонь душу…

— Не хочу, человече. Испаскудили меня поганцы. Сворой колотили, пригрозили урыть, коль в милицию обращусь. Их много, а я один, кто вступится, ежели нагрянут?

Через час милиция забрала из комнатушки Николая ораву мужиков. Все они оказались переселенцами с разных концов земли.

В тот день Лелька забыла, куда и зачем она направлялась. Женщина убрала в комнате, помогла Николаю умыться и переодеться. Купила ему постельное белье, продукты, кормила, давясь слезами, а сторож рассказывал:

— И мне не боле других от жизни хотелось. Чтоб крыша над головой имелась, кусок хлеба, глоток воды ко времени и покой для души. Да только не везло всю жизнь. В коллективизацию, я тогда совсем голожопым бегал в своей деревне, мать с отцом отказались идти в колхоз. Их коммуняки вместе со старшими детями поставили лицом к стене дома и расстреляли всех. Я к бабке с дедом убежал, у них жил. Они меня на счетовода выучили. Взяли в колхоз работать. Ну, так-то три года прошло. Меня все заставляли в комсомол вступить. Я впрямую не отказывался, боялся, на больных стариков кивал, говорил, что на миг одних оставить жутко. Ну, оставили на время. А потом парторг ко мне прикапываться стал. Почему я на собрания не хожу, а в кабинете у меня нет портрета вождя. Ну, я ему в ответ, мол, буду в городе, куплю и повешу. А он, змей, тут же принес и велел определить. Я скок на стул, не достал до гвоздя. Стол бумагами завален. Я взял газетные подшивки, подложил себе под ноги и повесил портрет. Когда оглянулся, полный кабинет людей. Я даже не понял, зачем их столько собралось. Но вечером дошло, когда за мной чекисты нагрянули и, скрутив в червя, в «воронок» сунули — за то, что посмел своими грязными копытами по портретам вождей ходить. Напомнили про подшивки. О родителях и старших детях вспомнили, назвали меня контрой и согнали на Колыму. — Заплакал беззвучно, тихо и страшно.

— Дядя Коля, успокойся, прошло это, — дрожал голос Лельки.

— На мне цельных три года охрана зоны тренировала сторожевых собак. Знаешь, сколько раз я прощался с жизнью? Всякий день.

— Но ведь прошло это уже давно…

— Внученька, глянь! — закатал рукав рубашки, оголив руку.

Лелька никогда не видела ничего подобного. Вся рука была в шрамах, рубцах. Там и тут ямки, дыры — следы вырванных мышц. Ни одного сантиметра нормальной здоровой кожи. Лельке стало холодно, ее трясло.

— Не только эта рука, все тело искромсали. Но более всего — душу. Она и теперь болит. Меня трижды хотели расстрелять. Один раз, ну как назло, в ту секунду подо мной оттаявший пласт земли обвалился, и выстрел меня уже минул. Вдругорядь ружье дало осечку, а в третий, только в меня прицелился охранник, его самого сбил с ног волк. Видно, сам Господь послал зверя на спасение мое. А через пять зим реабилитировали вместе с другими. Ну, думал, заживу теперь вольной птахой. Да хрен там… — закашлялся старик. — Вернули нас по домам. Ну и я приплелся в свою деревуху. А там все искоса плюют в мою сторону. Что им реабилитация? Наипервейшим вражиной народа обзывали, хотели спалить в избе живьем. Едва успевал гасить, а потом надоело серед зверья жить, да и работу в колхозе не дали, ушел я в город ночью по совету старика Антона — соседа моего. Он позвал к забору, что разделял нас, и говорит: «Слухай, Миколай, нешто в толк не возьмешь, что не можно тебе быть меж наших селян? Едино спалят иль зашибут. А второй жисти никому не дадено. Шел бы ты отсель своей волей, покуда ноги с жопы не повыдирали».

Я и спроси: «А за что? Ведь на меня напраслину возвели, аж на Колыму выкинули, мне на пятидесятиградусном морозе собаки бока рвали, доставали требуху. Горемычнее меня во всем свете нету. И даже в родной избе оклематься не даете, гоните со своего угла, ровно колымские сторожевые овчарки!»

Антон насупился и ответил: «Не я тому приказчик, кто на твою голову топор давно держит. Весь деревенский люд супротив тебя. Ты до тюрьмы в счетоводах был. Сам, особняком жил. Не знался ни с кем и не дружился. Спроста ли это — жить серед люду кротом? Не уважают таких! Ан и родители твои тоже — единые в деревне имели пасеку, коня и двух коров, свиней да птицу всякую. Но в колхоз ничего не хотели отдавать. Застрелили их, а ты такой же вырос. Копия родителей. Зачем наших злишь? Не вводи в грех. Тебе ж лучше. Пока живой, упреждаю: сбегай отсель шустрее. Може, к старости воротишься, коль дотянешь. А покуда беги. Под утро избу спалят. Знаю…»

А куда мне деваться? В полчаса справился и на большак вышел. Перед уходом с дома встал на колени перед родительскими иконами. Просил Господа спасти мое гнездо от погибели и разорения. Молил Бога, чтоб оголтелая звериная свора не причинила ущерба дому и отступила б от избы. Ну а сам, чуть свет, пришел в город.

Выдохнул старик тяжелый ком и сказал:

— И что думаешь, сыскал я лучшую долю? Да зассы блоха мои глаза, если сбрешу! Пусть бы свои, деревенские, убили и схоронили на родном погосте.

— Да кто ж в городе мог обидеть? — удивилась Лелька неподдельно.

— А хотя б те, что с комнатухи согнали! Знаешь, как они вломили за то, что не согласился сам уйти? Все кишки отбили паскудники! Нынче собаку приведу, чтоб защитила при случае и пивнушку помогала б охранять.

— Вот это хорошая мысль! — похвалила она сторожа.

Тот глянул на Лельку, улыбнулся:

— Хорошая ты женщина, душевная, теплая. Зря про тебя грязные слухи пускают. Таких, как ты, побольше б в свете, люди легше жили б.

— А что за слухи? Я кому помешала?

— Мало ль зверья серед горожан? Вот один из них в наше заведение вперся и на весь бар, будто высрался, ляпнул, что он тебя в притоне имел как бабу! Ну, Юлька его матом осадила, повелела выйти. Он на нее хайло отворил. И брякнул, мол, видать, и ты как хозяйка! Сознайся, как предпочитаешь сношаться, я тебя прямо тут, без отрыва от производства, оттяну. Ну, он не знал, на кого нарвался! Это же не Юлька, а конь с яйцами! Она вытащила засов, на который изнутри двери на перерыв закрывает, да как оттянула промежду плеч. А потом по морде, под яйцы, в бока насовала. Когда тот взвыл, выволокли мы его с пивнухи, чтоб вовсе не порешила. Юльке запросто. Мы ее вдвух с Иваном, шофером нашим, еле удержали. Ну и баба, в драку лезет ровно оборзелая.

— И правильно нашкондыляла! Когда это было?

— С неделю назад. Но тот мужик больше не приходил. Юлька ему все желания враз отбила.

— Мне она ничего не сказала!

— А и нам велела молчать. Мол, мало ли что брехнет дурной пес… Не расстраивайте человека по пустякам. С такими козлами сами справимся.