Мне бы очень хотелось, чтобы прошлое оживало, когда я приезжаю сюда. Чтобы на меня нахлынули воспоминания: вот я по утрам иду кормить кур, а в риге играют скрипки, их звуки сливаются со звяканьем бидонов — Сатурн доит коров. Он тогда уже был глухим и считал, что родители мои бездельники, ведь скрипок он не слышал. По воскресеньям мы сдавали нашу ферму под свадьбы. Она значилась в каталоге одного брачного агентства, которое устраивало свадьбы «все включено» для горожан, жаждущих насладиться сельскими красотами. В детстве я был милашкой. В рубашке с жабо и в галстуке-бабочке я говорил «здрасте!», подхватывал фату невесты — глаз не оторвешь. В то время у нас осталось только три коровы, остальных заменили женихи с невестами. Каждый раз к нам жаловали одни и те же гости: агентство обеспечивало свадьбы десятком почетных гостей, и приезжал посол с моноклем, генерал, два кавалера ордена Почетного легиона и герцогиня. Деньги, которые они получали, выступая фигурантами, были хорошей добавкой к пенсии.

Я смотрел, как Беатриса ходит по давно заброшенным комнатам, по двору, вдоль повалившейся ограды, заглядывает в пустую конюшню, и это не вызывало во мне особого волнения. Да, я очень хотел увидеть ее в тех местах, где прошло мое детство, и так часто представлял себе это, что, видно, перестарался. Дедушка в честь Беатрисы надел свой слуховой аппарат, она разговаривала с ним, затыкая уши и с трудом подавляя смех, и мне это было неприятно. Я так скучал по ней в Париже, а вот теперь она казалась мне лишней, ей не было места в моих воспоминаниях. Мои воспоминания… Время оставило свой отпечаток на Мельнице, на Сатурне, вот только я ничуть не изменился, хотя это не имело значения. Этот дом уже не был моим.

Вечером дед откупорил для нас бутылку романеконти. А стол накрыл в столовой, где пахло плесенью и углями из камина. Я впервые привез с собой девушку. Мы сидели и ели жареную телятину. Беатриса любезно поддерживала разговор, а меня это раздражало; Сатурн, который все равно ничего не слышал, делал вид, что и не слушает. Когда она замолкала, показывал ей на тарелку и говорил: «Да ешьте же». Грушу она съела, вооружившись ножом и вилкой.

Мы спали на моей детской кровати, и я любил ее с остервенением, несказанно удивив ее и чуть не раздавив — про свой вес я как-то забыл. Потом повернулся спиной, уткнулся носом в пахнувшую дождем стену и заснул, так и не сказав ни слова.

Я проснулся на рассвете, спустился на кухню, намазал себе кусок хлеба маслом и не стал есть, оставил на краю стола. Надел сапоги и пошел прямо по росе к виноградникам. Туман расползался по холмам, обвивал деревья. Каркали вороны. Я зашел в ригу, всей грудью вдохнул запах соломы, который для меня уже ничего не значил. Сам не знаю почему, сидя на стоге сена, я вдруг вспомнил, как Сатурн водил меня в свою бывшую типографию. Там все изменилось, типографию полностью переоборудовали, вместо ротационных печатных станков появился офсет, дед вел меня по коридорам, освещенным мягким светом, не обращая внимания на новый пластик, на окна во всю стену, на появившийся кондиционер. В цехе фотонабора, сине-оранжевой стеклянной коробке, в полной тишине расхаживали люди в белых халатах, похожие на фармацевтов. Другие сидели на высоких крутящихся стульях и смотрели на экраны, где благодаря их порхающим по клавиатуре пальцам появлялся текст. В этом цветном холодном мире старики приветствовали Сатурна радостно и тепло, вспоминали разные истории из прежней жизни, тяжелые времена, друзей-приятелей. Их голоса дребезжали, они хлопали друг друга по плечу и смеялись громко и раскатисто, чтобы забыть о том, что их теперь окружает, о тех, кого уже нет на свете, о том, что их время прошло. Я стоял в стороне и смотрел на деда, которого усадили за стол, чтобы объяснить, как обращаться с этой техникой, приобщить его к работе, а он валял дурака, веселя стариков. Мы с дедом пошли обратно по коридору и через стеклянные перегородки видели, как цех фотонабора снова зажил своей жизнью, рабочие разошлись по местам, вот только двигались они медленно, как-то по-другому, старики грустно понурились, их пригнул сквознячок, проникший из прошлого в кондиционированный воздух, сдавив их легкие, поколебав привычки.

Я залил бензин в культиватор, вытащил его из риги и взялся за работу, трясясь и спотыкаясь — кепка съехала на нос, куртка набок. Появилась Беатриса, завернувшись в халат и утопая в моих домашних тапочках. Она хотела мне помочь. Я пихал сошник в рыхлую землю, и ротор переворачивал ее комьями, камни летели во все стороны, Беатриса подбирала их и складывала в стороне. Я начал освобождать это поле от камней лет в двенадцать, задумал сделать здесь бассейн — но с тех пор так и не продвинулся ни на шаг. Я рассказал Беатрисе еще разок про свадьбы, про концерты в риге, про все то, что ушло в прошлое. Мне приходилось кричать из-за тарахтенья мотора, она меня ни разу не переспросила, и я решил, что она меня не слушает. Вибрация мотора отдавалась у меня в руках и даже в животе. Взошло солнце.

Сатурн пришел звать нас пить кофе, привел в кухню, где на столе стояли три большие чашки. Для салфетки Беатрисы нашлось даже кольцо. Я сказал деду, что обедать мы не останемся. Он пожал плечами, позвал пса, который тут же прибежал и сел у своей миски. Дед приготовил ему еду. Нами он больше не занимался.

Беатриса исчезла, пока я мыл посуду. Скрипели ставни, стонали ступеньки, скрежетали разбухшие деревянные двери, позвякивали их замки — все эти звуки были мне до боли знакомы, они повторялись от комнаты к комнате. Я поискал Беатрису, не окликая ее, и нашел на чердаке. От потолка уцелела лишь матица из яблоневого дерева. Пыль сразу забилась в горло, ветер задувал сквозь черепичную крышу, пол просел и кое-где сгнил. На чердаке свой уголок был у Сатурна: прямо у люка он складывал свои газеты, подпирая их словарями, был и мой детский уголок, где в коробках хранились солдатики, и уголок моих родителей — там лежали скрипки, ноты, стояла фисгармония. Беатриса перелистала газеты, переворошила моих солдат и теперь замерла перед большим чемоданом с гербами Ост-Индской компании. До моего рождения родители работали в разных оркестрах и, расставаясь на время гастролей, постоянно писали друг другу письма, которые хранили в этом чемодане. Я никогда не решался открыть его. Подошел, очень медленно, глядя ей прямо в глаза. Я знал, что мы там найдем: красивые банальные слова, любовный лепет, письма разных лет вперемешку, бездумные клятвы. Полное безразличие ко всему, что их не касается, безмятежное спокойствие, которого я никогда не испытывал, их счастье, которое оставило во мне лишь пустоту. Их никогда не было рядом, они ушли слишком рано, оставив мне на память лишь разлуку с ними. И этот чемодан. Беатриса наклонила голову и отвела глаза. И тогда я протянул руку: сейчас мы воскресим их встречу, их радость, их тайны — потому что я не способен любить кого-то в одиночку. Я поднял крышку. Чемодан был пуст.

Перед отъездом я спросил Сатурна, что он сделал с письмами. Он ответил, что они хранятся в ячейке в банке. В багажник красного «ситроена» между запасным колесом и сумкой с кедами он поставил три ящика с вареньем. В каждый мой приезд он выдавал мне по двадцать банок варенья, словно торопился избавиться от него, раздать. Он сказал, что в двух коробках ежевичное, для меня и для сестры, и шепнул Беатрисе, что ей он положил айвовое. И опустил глаза, словно в этом подарке видел что-то глубоко личное, и поскорей ушел, чтобы нас не задерживать.