— Так что я должен сказать?

— Дайте-ка сюда! — мэр забрал у полицейского рупор. — Алло! Крозатье, старина! Вы меня слышите? Это я, Дюран-Больё.

— Держи! — крикнул Крозатье, снова открыв окно, и сбросил вниз бюст, который разбился у наших ног. Крозатье захохотал и захлопнул окно.

— Мой бюст, — прошептал Дюран-Больё, опуская рупор.

Я был в ужасе от того, к чему привела наша затея. Беатриса в растерянности царапала себе щеку и поправляла вишенки на капоре. А я вдруг впал в ярость и сжал кулаки. Окно снова распахнулось, и горшок с фикусом шлепнулся на осколки бюста.

— Мой фикус…

Потом в воздухе просвистела рамка с фотографией и тоже разбилась.

— Моя жена…

— Я пошел! — решил я и двинулся к мэрии.

Полицейские расступились передо мной, были и такие, кто пытался меня остановить. Я вырвался и быстро вошел во двор.

— Крозатье! Это я. Филипп! Я с вами! Я сейчас поднимусь!

— Он с ума сошел! — вскричала Беатриса.

Я на ходу обернулся и увидел, что полицейские преградили ей дорогу. Она вырвала рупор из рук мэра.

— Филипп, вернись!

Командир отделения включил мегафон и заорал сквозь помехи:

— Крозатье, сдавайтесь! Сопротивление бесполезно! Вы только ухудшаете свое положение…

— Я запрещаю тебе входить к нему, слышишь? Если я тебе дорога, Филипп, ты туда не войдешь! Я тебе запрещаю!

Я взбежал по ступенькам крыльца и толкнул дверь.

— …своим упорством! У вас нет другого выхода…

— Замолчите! — крикнула измученная Беатриса. — Меня держал заложницей мясник в тюрьме Санте! Я знаю, каково это! Филипп, вернись! Ты мне нужен, дурак ты этакий! Он же тебя укокошит!

— Не надо ему такое говорить!

— Черт побери!

Они молчали, пока я шел по холлу. Мегафон остался включенным, и, поднимаясь по лестнице, я слышал, как они переговариваются:

— У него есть жена, дети?

— Никого. Одинокий.

— Хитер.

В ответ окно снова распахнулось, во дворе снова что-то грохнуло. Я постучал в дверь. Крозатье приоткрыл ее, в одной руке он держал ружье, другой хлопнул меня по плечу. Глаза у него блестели.

— Ты видел, что я учинил? Видел?

Я поздравил его и тут же вмазал ему так, что он осел на стул. Я схватил ружье, подбежал к окну.

— Раз — ты не имеешь права что-то мне запрещать! Два — я знаю, что делаю. Три…

— Что три?

— Я тебя люблю!

— Дурачок, — прошептала она в рупор. Потом опомнилась и крикнула: — И чтобы сказать мне об этом, надо дурака валять? Что ты хочешь доказать? Пулю в ногу получишь, а я тут стой и жди? Ничего себе! Хорош гусь!

Беатриса отшвырнула рупор и исчезла в толпе.

— Как там этот одержимый? — спросил в мегафон командир жандармов.

Я схватил Крозатье под руку и потащил его вниз по лестнице. Крозатье плача сжимал мою руку и все повторял:

— Что я такого сделал, ну скажи, что я такого сделал…

Беатриса бросилась к нам. Крозатье выпрямился, шмыгнул носом и сказал, глядя мне в глаза:

— Будь счастлив, сынок.

И ушел в сопровождении полицейских. Уже садясь в полицейский фургон, он снова обернулся к нам: он дрожал, но улыбался, потом вскинул голову с победоносным видом. Дверцы фургона захлопнулись. Полицейские расходились, мэр подбирал свои вещи. Беатриса тяжело дышала, прижавшись ко мне. Когда толпа рассеялась, она шепнула:

— Теперь твоя очередь!

Я понял ее не сразу. Она вернула мне детство, и теперь я должен был отплатить ей тем же.

Сатурн в домашних тапочках бродил по Мельнице среди пустых бутылок и забытых свадебных букетов. Вся мебель была передвинута с обычных мест, и он просто не понимал, куда ему сесть, и топтался на месте. Я попросил его снова надеть фрак, и мы усадили его в красный «ситроен».

На улице Абревуар дверь нам открыла Жанна:

— Здравствуйте, мсье, — сказала она.

Стянув фуражку, Сатурн приставил палец к виску и отдал честь:

— Здравствуйте, мадам.

Бабушки усадили его пить чай. Астрид поинтересовалась, в каком году он родился, он ответил с третьей попытки:

— Я ровесник века, мадам.

Астрид попросила Жанну поискать нужную кассету, чтобы дать Сатурну послушать, что происходило в год его рождения. Беатриса намекнула ей, что, возможно, не стоит. Тогда Астрид вжалась в кресло и замолчала. Слышался только хруст печенья да звяканье ложечек. Сатурн пукнул. Жанна опустила глаза. Астрид поджала губы. Сатурн вертел в своей чашке чая кружок лимона, а свист его слухового аппарата отдавался у нас в ушах. Я закашлял, надеясь, что он уменьшит громкость. Беатриса взяла еще одно печенье. Спустя четверть часа он ушел, пожав всем руки и поднося пальцы к фуражке. На крыльце он сказал мне: «Они очень любезны». Астрид в гостиной заявила: «Хороший человек!» Встреча не получилась.

Я проводил Сатурна на Лионский вокзал и посадил на поезд до Шамбери. Я стоял на перроне, а он, уже поднявшись на подножку, замер и смотрел на меня.

— Теперь иди, — сказал он мне, когда поезд тронулся.

Дверь вагона захлопнулась, и я смотрел вслед поезду, пока он не выехал из вокзала. Когда я вернулся на улицу Абревуар, Астрид сидела одна в гостиной и ворошила в камине потухшие угли.

— Я должна кое в чем вам признаться, Филипп. Я не слепая.

— То есть?

— У вас прыщик на губе, и пятно от желтка на рубашке.

— Как…

Она подняла руку.

— Через две недели я умру. Я так решила, это мой выбор. Я всегда жила, как хотела, и не время что-либо менять. Я даю себе еще две недели, чтобы закончить историю моей жизни, — прибавила она, кивнув на магнитофон, который стоял возле нее на полу. — А если что и забуду, тоже не беда. Я не хочу дожить до своего столетия и попасть в газеты. А что касается моей слепоты, все очень просто. Полгода назад я сказала Беатрисе: «Какое красивое у тебя платье», она была в юбке, которая одновременно брюки — ну, и как прикажете это называть? И я слышала, как Малышка говорит Жанне: «Мне кажется, она ослепла». Они решили, что я притворяюсь, будто что-то вижу, разыгрываю перед ними комедию. Комедия так комедия, только шиворот-навыворот. За жизнь я такого насмотрелась… Вы даже представить себе не можете. У меня была прекрасная старость, дорогой мой, и я не хочу ее портить. Хочу уйти такой, какая я сейчас. Я чувствую… в голове у меня все путается, и я повторяю одно и то же на этих кассетах…

Она потерла себе щеку, оглянулась вокруг с тревожным видом. На ней была цветная ночная рубашка, красно-зеленая, с китайскими узорами.