При входе в зону вольеров на заборе висит белая металлическая доска, на которой волонтеры отмечают маркерами, какие ряды накормлены, – чтобы не получилось, что кто‐то из собак поест дважды, а кто‐то останется голодным. По записям я поняла, что собак третьего ряда сегодня еще не кормили, и пошла в самую дальнюю от входа часть третьего ряда, там редко бывают гости – слишком много лающих на разрыв собак надо пройти, чтобы туда попасть. Страшно. К тому же все это больно видеть, а потом тяжело вспоминать.

Но я уже почти как детский доктор, который каждый день приходит в больницу и не ужасается травмам и болезням невинных ребятишек. Я отключаю эмоции и думаю только о деле.

Иду вдоль клеток: сорок вольеров справа, сорок слева, сверху вольеры вторым этажом. В каждом вольере по две-три собаки. Каждая хочет есть. У меня в руках еда, которой хватит на десять собак. Кого кормить? Как выбрать?

Собаки смотрят на меня через прутья, лают, машут хвостами или сердито скалятся. Я обхожу лужи, перешагиваю грязь и чувствую себя Судьбой, которая должна распорядиться, кому именно достанется еда. Крайне неприятное чувство.

Чтобы не запутаться, решаю начать с вольера, на задней стенке которого белой масляной краской нарисована единица.

Лена как‐то рассказывала, что пес Мишка, перед тем как начать есть, облизывал ей руку.

В третьем вольере взгляд привлекла спокойная, чуть боязливая собачка. Я взяла миску с кашей и вошла за решетку. Собака принялась за еду, а я села на корточки и стала за ней наблюдать. К стене вольера кнопкой был прикреплен листок с именем «Ева».

Ева ела медленно, периодически поднимала морду, облизывалась, тревожно смотрела то в проход, то на меня. Это была короткошерстная, очень худая собака. У нее стройные длинные лапы, которые делали ее статной и высокой, вытянутая морда и упругий длинный хвост. Что до расцветки, то от волонтеров я знала, что такой окрас называется «соль-перец-горчица» – у Евы белые лапки и живот, желтоватые бока и черная спина. Похоже, что кто‐то из ее предков был породистой борзой.

Мне понравилась деликатность, с которой Ева обнюхивала мои руки и лицо, пока я сидела рядом. Тронула ее нежность – она ласково подставила голову, разрешая погладить, хотя чувствовалось, что опасается.

Я решила погулять с ней в парке и пошла к Лене – попросить поводок и ошейник.

– Поводок я тебе дам, а ошейник должен быть на ней.

– Но она без ошейника, – возразила я.

– Если без ошейника, значит, не гуляет.

– Как не гуляет?

– Может, не приучена, не умеет на поводке ходить, машин боится, людей кусает, да что угодно, – Лена выдала мне поводок. – Если все-таки надумаешь гулять, сними ошейник с какой-нибудь ее соседки.

«Как это не гуляет?» – растерянно бормотала я, возвращаясь в третий ряд. «Как это людей кусает? Такая чудесная собака не может никого кусать. Она вон какая напуганная, бедняжка. Все равно поведу ее гулять».

Ошейника и поводка Ева испугалась, открытой дверцы тоже. Я стала тянуть за поводок, но собака упиралась. Она хоть и худенькая, а все-таки крупная – на руках мне ее не унести. Точно! На руках. Пришлось попросить помощи у паренька-таджика. Я взяла собаку под грудь и под голову, парнишка под попу, мы прошли весь длинный ряд, пересекли остальные ряды, вышли за калитку, потом за ворота и опустили Еву на асфальт. Она легла на живот, раскинула лапы, пригнула голову к земле, как будто хотела сквозь нее провалиться.

– Она не гуляет, – сказал таджик, – я ее знаю. Когда у нас общий выгул, она всегда в вольере сидит – боится. Другие собаки ее обижают.

Я так надеялась, что вдали от лая и агрессии Ева воспрянет духом и согласится пойти со мной. Я бы показала ей осеннюю траву и желтые листья, мы бы побегали по дорожкам парка, она бы отдохнула от этого постоянного жуткого страха, висящего над приютом. Но Ева окаменела от ужаса. Такую вот каменную собаку мы на руках отнесли обратно в клетку.

Сидя возле нее на корточках, я чесала ее за ухом, а она нюхала, нюхала, нюхала: мои колени, щеки, шапку, куртку, потом положила морду мне на ладонь.

Казалось, сердце завязалось узлом – я почувствовала сильнейшую жалость. Но не к собаке, а к себе восьмилетней, в лагере, вдалеке от дома, где меня обижают незнакомые дети, где нет никого родного, а смена только началась, и родителей я увижу очень нескоро. Каждый вечер перед сном я плачу, пишу маме с папой письмо и плачу. Слезы падают на бумагу. Я не вытираю капли – пусть мама с папой посмотрят на эти кляксы и поймут, как мне плохо. В начале письма приветствие, вопрос «Как у вас дела?», а дальше одно и то же: заберите меня, мамулечка и папулечка, умоляю, мне здесь плохо, заберите меня домой, мои дорогие и любимые, пожалуйста, заберите, пожалуйста! Могли бы вы меня забрать поскорее, я очень хочу домой, я не могу без вас жить, я очень скучаю! Заберите меня, я очень-очень вас прошу.

Об этих письмах я не вспоминала много лет, а сейчас, в грязной клетке, рядом с приютской собакой, вспомнила. Это была не собака, это была я – совершенно одна в пионерском лагере.

Пришло время общего выгула. Парень открыл все вольеры, собаки ринулись в загон. Ева осталась в своем углу.

– Мы ее выпускаем иногда, надо, чтобы все зашли, тогда ее выпускаем, – объяснил таджик.

Пока я знакомилась с Евой, операторы сняли все необходимое и мы засобирались домой. Напоследок я взяла у Леши камеру. Наконец‐то все совпало: и выгул, и погода, и освещение. Я встала перед металлической сеткой, за которой в длинном проходе гуляло несколько сотен собак, направила объектив в их сторону, сфокусировалась и свистнула. Собаки повернулись, я нажала на кнопку затвора и сняла тот кадр, который потряс, вдохновил и заставил действовать. Эту фотографию можно долго рассматривать, над ней можно много думать, она полна смысла и вопросов.

– Интересно, как люди выбирают собаку в приюте? – спросила я Лешу. – Тысяча собак, и все смотрят на тебя с ожиданием. А надо выбрать только одну. Ну, допустим, ты хочешь рыжую собаку. Хорошо, черных и белых загнали в вольеры, осталось триста рыжих собак. Ты хочешь нестарую собаку. Отлично, загнали всех, кому более пяти лет, перед тобой двести рыжих молодых собак. Однако ты хочешь добрую собаку. Договорились, убрали двух злых псин. Осталось сто девяносто восемь рыжих молодых добрых собак. Как узнать среди них свою?

Леша задумался и молчал чуть ли не полдороги.

– Люди ищут такую собаку, которая чем‐то похожа на них самих, – наконец‐то ответил он, – должно быть что‐то общее, какое‐то понимание, какая‐то боль или радость. Наверное, так.