главного противоречия переходной эпохи – противоречия между новой и старой эрами. В каждый период русской истории это противоречие имеет свою конкретную форму.

Старым в посткоммунистической России оказывается то, что выглядит совершенно по-новому, – государственная власть. Победа «демократии» в России невероятным образом обернулась очередной победой русского государства над русским обществом.

Посткоммунистическое общество рассматривается, как правило, как нечто качественно новое по отношению к своему предшественнику – советскому обществу. Причем взгляд этот разделяют как сторонники, так и противники коммунизма. Внимание фиксируется на внешних отличиях и изменениях, которых, действительно, великое множество. Но следует в то же время признать, что посткоммунистическое общество изнутри, будучи переходным, является новым в такой же степени, как и старым.

При этом было бы ошибочным полагать, что старое в эпоху посткоммунизма локализовано в какой-то идеологии, движении или в отдельно взятом институте (например, в силовых структурах). Тем более глубоко неправы те, кто весь пафос борьбы со старым миром сосредоточивают на противостоянии компартии. И дело не в политически корыстном характере этого пафоса и не в псевдокоммунистическом характере именующей себя соответствующим образом партии.

Все посткоммунистическое общество, взятое в целом, является старым обществом. Взглянув под определенным углом зрения на сегодняшнюю Россию, можно легко обнаружить узнаваемые черты старого строя во всех сферах общественной жизни, от экономики до политики.

Тезис «в России все изменилось» сегодня так же справедлив, как и тезис «в России все осталось по-прежнему». В этом одна из главных загадок нашего времени. Старое никогда не сдавало в России позиции быстро уже в силу упоминавшихся особенностей ее культурного развития. Но на этот раз, в сравнении с потрясениями 1917 года, старому миру удалось сохранить себя непосредственно. Для старой элиты «демократические» преобразования не обернулись ни перераспределением собственности в экономике, ни поражением в правах в социальной сфере, ни декоммунизацией (наподобие денацизации) в политике.

Номенклатурная собственность и номенклатурные привилегии были конвертированы в частную собственность и частные привилегии. Номенклатурная власть осталась номенклатурной властью, сбросив свою идеологическую оболочку. Партийная и административно-хозяйственная элита вместе с теневыми дельцами старого общества преобразовали себя в новых русских и остались привилегированным классом. Государство, также оставшись прежним, по сути, изменилось лишь в той степени, в какой изменился класс, с которым оно было связано.

Эти выводы покажутся сомнительными человеку, воспитанному на ужасах тоталитарной эпохи. Однако трезвый взгляд на вещи показывает, что практическое бытие человека посткоммунистического сильно отличается от положения личности в демократическом по-настоящему обществе с рыночной экономикой.

В своей повседневной жизни россиянин оказался совершенно незащищенным перед бюрократической гидрой, в виде которой предстало перед ним современное государство. Гигантская административная машина, начиная с Президента и заканчивая Участковым (именно с большой буквы), сама устанавливает правила своего поведения, сама определяет, кто прав, а кто виноват, сама же решает, кого карать, а кого миловать.

Парламент фиктивен, суд неправеден, администрация едина и неделима. Победить систему можно, только если она сама с этим согласится, так как она властвует монопольно. И как всегда, столичное чиновничество есть апофеоз русского бюрократизма.

Такая картинка, нарисованная на фоне мирной жизни, в которой никого не расстреливают и в которой каждый делает «что хочет», выглядит неправдоподобно. Но до того, как выслушать обвинения в субъективизме, хочется высказать ряд замечаний по поводу соотношения тоталитарно-коммунистического и так называемого свободного посткоммунистического государства.

Во времена расцвета самого махрового государственного терроризма коммунистическая власть имела ряд весьма специфических ограничителей. Не переоценивая их значения, о них нужно упомянуть, чтобы картина была более объективной.

Во-первых, коммунистическое государство никогда не претендовало на то, чтобы выступать от своего собственного имени. Оно было носителем идеологии. Делая всех вокруг рабами, сама власть находилась в идейном порабощении. Она действовала в рамках определенных квазирелигиозных канонов и не могла выйти за пределы мистического круга, очерченного коммунистической догмой. Поэтому сказать о советской власти, что она была самостоятельной и самодостаточной, можно только с очень большой натяжкой. Никогда бы в советскую эпоху лозунг «государственность превыше всего» не мог получить права гражданства в России. Советский чиновник был не просто бюрократом, но служителем коммунистического культа, что и накладывало на него определенные ограничения.

Все упрощающая формула «государство – это бюрократия», при которой власть сама себе и источник вдохновения, и высший судия, могла утвердиться только в наше время.

Во-вторых, культовый характер государства в эпоху коммунизма предполагал наличие профессиональных служителей культа внутри самой властной машины. Тем самым было задано некое убогое внутреннее разделение властей на партийную, с одной стороны, и советскую и хозяйственную – с другой.

Определенная конкуренция двух этих бюрократических монстров предоставляла несчастным жителям мизерную щель, в которую они иногда могли выскользнуть, спасаясь от вездесущего государства. Посткоммунистическое государство, избавившееся вместе с КПСС от уродливого коммунистического разделения властей, но так и не разделившееся до конца на законодательную, исполнительную и судебную власти, оказалось значительно более монолитной и гомогенной организацией, чем прежний режим.

В-третьих, на завершающей стадии существования коммунистической государственности внутри властной системы сформировалось своеобразное теневое гражданское общество, существовавшее в виде всевозможных профессиональных корпораций, встроенных во властный механизм[44]. Это теневое общество шаг за шагом все больше сдерживало власть в ее могучих начинаниях и в конце концов превратилось в достаточно эффективно действующий механизм внутреннего давления.

Вместе с коммунистической системой испарилось и порожденное ею гражданское общество. На его месте оказались хорошо организованная бюрократия и множество свободных, ничем между собой не связанных граждан. Как выяснилось, индивидуальная свобода, даже самая широкая, бесполезна, если у государства сохраняется монополия на организацию. Пока власть остается единственной организованной силой в обществе, каждый отдельно взятый гражданин перед нею бессилен[45].

Таким образом, если абстрагироваться от внешней стороны дела, то следует признать, что посткоммунистическое государство более свободно, чем его предшественник, более внутренне сплоченно и к тому же пока обладает монополией на социальную организацию, поэтому оно выступает по отношению к обществу как более самостоятельная, хотя и менее демоническая сила, чем тоталитарная власть. И именно поэтому посткоммунизм, а не коммунизм является эпохой апофеоза бюрократии в России. Наконец, государство служит не Богу, не самодержцу, не коммунизму, а самому себе.

Взлет бюрократии навевает имперские сны. Внутренне бюрократия стремится к максимальной консолидации, внешне – пытается построить общество по своему образу и подобию, поэтому внутренним лозунгом государства эпохи посткоммунизма становится «построение властной вертикали», а внешним – «единая и неделимая Россия». Иерархическое построение общества сверху вниз становится навязчивой идеей власти. Неоимпериализм оказывается естественной политической оболочкой нового российского бюрократического государства.

Новым в посткоммунистической России является то, что, кажется, несильно изменилось, – люди. Незаметно для себя и окружающих население России превратило себя в ее граждан. Их первым гражданским актом стало отчуждение от собственного государства.

В посткоммунистической России сформировалась прослойка относительно самостоятельных людей, которые могут позволить себе некоторую автономию (материальную и интеллектуальную) по отношению к власти. Эта критически мыслящая прослойка практически полностью отсутствовала в советском обществе.

Проблема, однако, состоит в том, что эта критически мыслящая прослойка, вместо того чтобы влиять на государство, предпочитает от него отгородиться китайской стеной. Если верно, что государство еще никогда не было столь самостоятельным в России, то верно и то, что граждане никогда не были столь далеки от государства. При возникновении конфликтов новоявленные граждане предпочитают покидать Россию, а не вступать в дискуссию с властью.

В то же время в долгосрочной перспективе позиция этой критически мыслящей массы, если вектор ее отношения к власти изменится,