Венька впервые интуитивно нащупал самое верное средство от депрессии: переключив внимание с себя, любимого, на кого-то другого. Ночи как раз хватило, чтобы настроиться на волну Любочки, которую он привык воспринимать всего лишь как некий придаток, опору. А вот теперь учился видеть в ней отдельный мир.

Что-то все не ладится, не клеится:

В Новый год – ненастье за окном.

Кажется, что не на что надеяться,

Будто все придумано давно.

Нечего дарить мне, нечем радовать,

Нет гостей, и комната пуста.

Думаю, напрасно и загадывать —

Не начать нам с чистого листа.

И простить – случайного, ненужного,

Не забрать назад колючих слов;

В круговерти зыбкого и вьюжного

Не сберечь бесценное тепло…

И не стоит карты мне раскладывать.

Лягу спать. Меня никто не ждет.

Нечего дарить мне, нечем радовать.

Жизнь уходит – как и старый год.

Да-а-а… Всегда улыбчивая, всегда всем довольная вторая «половинка», словно созданная, чтобы скрашивать его «героический» жизненный путь, могла быть и такой.

Когда на следующий день, около часу, к раскладной кушетке Венечки осторожно подкралась Любочка (они спали раздельно – хирурги не рекомендовали иное при его травмах) с чашечкой кофе на подносе и… знакомой невзрачной коробочкой в руках, Венька снова почувствовал предательское жжение в глазах. Как всегда, не к месту припомнилась фраза из «Песни песней» царя Соломона: «Положи меня, как печать, на сердце твое; как перстень, на мышцу твою. Ибо крепка, яко смерть, любовь; и жестока, как смерть, ревность. Стрелы ее – стрелы огненные…»

Торопясь скрыть от Любочки непрошенные слезы, Венька большим глотком кофе запил сразу четыре таблетки из коробочки. И подумал, что не все в порядке «в датском королевстве», когда сразу все стало хоть и мертвенно-бесцветным, но зато и приглушенным, пригашенным.

Весь остаток дня Венька по привычке чувствовал себя в некоем полусне. Они снова катались с Любочкой по Москве, опять съездили на Воробьевы горы. Венька купил Любочке целую охапку ее любимых маленьких садовых роз. Праздник вышел – лучше некуда! И только в самой глубине и тайне Любочкиных глаз Венька читал то же сомнение, которое теперь прочно поселилось и в его душе…

А со второго числа все опять пошло по-старому. Нет, кое-что все же изменилось. Верная Лиана Геннадьевна нашла издательство, которое взялось выпустить сборник стихов Любочки. Затем – отыскала центральную библиотеку, пригласившую Любовь Малышеву на встречу с читателями. Теперь уже Венька, на неиссякающей волне оптимизма, скромно и мужественно таскался на работу в метро, пока жена ездила на встречи и выступления. И то тайное сомнение, которое Малышевы прятали друг от друга, заставило их ценить каждый день, проведенный вместе в радости и согласии. Шеф повысил «героическому» Малышеву оклад и выбил отраслевую награду – «Почетного работника образования», – хотя непосредственно школьным образованием скромный герой и не занимался. С каждым годом их дружная с Любочкой семья становилась еще крепче. Венька даже легко перенес смерть матери, учитывая сложные с ней отношения, не говоря уж об отчиме. А у Любочки появились грустные стихи:

Не родись красивой. Не родись богатой.

Памятник. Ограды. Мрамор дорогой.

После нас на камне остаются даты

И короткий прочерк – от одной к другой.

Горестная надпись. Аккуратный почерк.

Все цветы увянут – лучше муляжи!

Сколько уместилось в этот тонкий прочерк?

Уместились годы. Уместилась жизнь.

Посидите рядом, не гоня усталость.

Помяните молча, опустив глаза.

В беспокойном мире – что еще осталось?

Детская улыбка. Взрослая слеза.

Нам – не вышло время. И пока мы живы,

Обновим кормушку – на зиму, для птиц.

Надо научиться просто быть счастливой —

Оттого, что солнце. От веселых лиц!

Как там нас помянут – это ли забота!

Нашим горьким датам время не пришло.

Стоит научиться отдавать без счета —

Своему, чужому – радость и тепло…

Ничего не страшно. Ничего не будет.

За оградой ели – чудо хороши!

Все свое богатство я оставлю людям —

Золотой и звонкий мир моей души…

А когда умерла мать Любочки, Веньке впервые предоставилась возможность стать жене настоящей опорой. Пользуясь коварной «поддержкой» препарата, он не ударил-таки в грязь лицом. Выпросил на работе безвозмездную ссуду; заключил договор с ритуальным агентом. Даже снял кафе для поминального обеда, чтобы собрать Любочкину родню. Правда, прощаться приехали только родственники по матери. Зато горевали – и пили – от души. Вот когда Венька по-настоящему оценил, каким душевным человеком была покойная теща. Какой деликатной и ненавязчивой было ее финансовое в основном участие в жизни их семьи. И еще раз удивился, когда осмыслил, сколько чудных качеств переняла от матери его Любочка, Любаша. Даже нежно окрестил ее про себя «домашним именем» – Люлюшка. Вообще достойно и с приличествующей случаю грустью провел поминки. Сам – не пил (по мере привыкания к препарату тягу к спиртному отшибло напрочь). И сам, лично, отвез домой свою Люлюшку, поражаясь жгучему горю в ее глазах…

Так и пошло в жизни Малышева – поминки за поминками: на девятый день; на сороковой; на полгода; на год. Тещины поминки он называл «нашими с Любой» и старался максимально взвалить заботы на себя. На поминках же матери всем распоряжались отчим и злобная тетка. Венька сидел гостем, скучал и пялился на Ленчика, чрезмерно располневшего, в кургузом костюме и с дорогим мобильником в руках. А через год, когда пришла пора ставить памятник, Венька опять прочел новые стихи:

Как надрывно воет пес бездомный!

Чье-то горе близко подошло…

Друг-сентябрь, слякотный и темный,

Отчеркнул тридцатое число.

Дай мне лапу, мудрая собака!

Может, ты ошибся невзначай?

Или впрямь – кому-то время плакать,

Ожидая позднего врача…

Я тебя, беднягу, не обижу —

Вынесу костей и молочка.

Что ты видишь – то, что я не вижу,

Без очков не вижу – и в очках?

Кто там горько курит на балконе,

Матеря сентябрьскую грязь?

Чья душа, слетев на подоконник,

Смотрит нам в глаза – в последний раз?