Только не надо считать меня завернутым в оболочку своих теорий подобно тому, как другие упакованы в тайны детства или убеждения. Я стремлюсь лишь разрушить карточные домики и, не будучи конформистом, отдал бы все, чтобы не отличаться от других людей, пусть даже привычка быть самим собой наполняет меня гордостью большей, чем досада или сожаление о том, что я не родился другим. Я мечтаю сменить цинизм на подлинную доброту и слезы радости, которые вызывали у меня повсюду красотки. Как эту молодую жительницу Антильских островов, которая подошла ко мне прошлой весной на улице Архивов: почти белокожая метиска, необычайно красивая в коротком платье из блестящего коричневого шелка. Она неуверенно передвигалась на слишком тонких для парижских мостовых каблуках. Усилия при ходьбе придавали ее груди и попе такую живость, что это очень сильно взволновало меня. Я обычно прохожу мимо тех, кто намеревается ко мне подойти, мог бы глядеть на умирающего у моих ног и делать вид, что не замечаю этого, потому что моя рожа сразу же вызывает всеобщее осуждение. Но в тот момент я остановился. Она попросила у меня сигарету, я дал, но при этом сказал, что на углу улицы есть табачный киоск. Сам не знаю, зачем я это сказал, ведь мне не жалко, я не люблю читать мораль, не более злой, чем другие. Она ответила, что ей было запрещено заходить в подобные заведения, и украдкой посмотрела на меня. А я в это время старался понять, что же ей на самом деле было от меня нужно. Была ли она случайной проституткой или пропащей девицей? Я колебался предложить ей присесть, но скамьи нигде рядом не было, если не считать неудобного выступа стены. Я не посмел предложить ей пройтись до площади Вогезов. Внезапно ее лицо застыло в выражении такой потерянности и тоски, что я умолк, глядя, как она покачиваясь удаляется от меня. А я стоял и со слезами на глазах смотрел, как эта красивая девушка повернулась ко мне спиной. Да, я плакал, такое со мной случается, когда бываю пригвожден к самому себе несбыточной надеждой и желанием.

Я счастлив, что в моей жизни в возрасте двадцати трех лет была одна женщина. Я говорю о Ан-Мари Бланшар, первой женщине, с которой я поддерживал любовную связь, достойную так называться.

Она тоже работала в парижской мэрии в службе социального жилья, и я встретился с ней не в кафетерии, где нас бы приговорили к смерти, если бы увидели, что мы обмениваемся фразами, не касающимися работы. Мы встретились в кафе на углу улиц Тампль и Риволи, где случай усадил нас за один столик. Там она, как и я, скрывалась от людей, испытывая отвращение к толпе, равно как и из скромности. Именно она открыла мне свой секрет, опасаясь, что столь необщительное поведение, особенно в компании с таким типом, как я, могло ей навредить. «Я не могу вас осуждать за это, поскольку тоже чувствую себя не в своей тарелке с людьми, хотя и не хочу совсем уж от них отдаляться», – сказал я, когда она обернулась ко мне и улыбнулась в первый раз, несмотря на мое лицо и репутацию неприкасаемого. Но в тот день ей хотелось быть в компании, нежели оставаться одной. Мне впервые повезло, и я, не имея возможности ее очаровать, позаботился о том, чтобы не разочаровать окончательно, не испугать темной стороной своей личности. Я совершенно не представлял, как разговаривать с такой женщиной, как Ан-Мари Бланшар. Она тоже получила в парижской мэрии одну из тех скромных должностей, которые раньше назывались синекурами и которыми в свое время воспользовались столько писателей. В частности, так поступил Флобер в конце жизни, когда был разорен в результате темных делишек мужа своей племянницы.

В двадцать три года я был еще достаточно наивен, думал, что все люди читали Флобера и интересовались его жизнью. Это была молодая женщина тридцати пяти лет с некрасивым лицом и угловатыми чертами, подчеркнутыми слишком длинным подбородком, курносым носом и несколькими неуместными родинками. Ее тело при первом рассмотрении не представляло ничего замечательного, таких один раз увидишь и сразу забудешь или спросишь – даже я, с мой внешностью, имеющий обыкновение платить красивым женщинам, – как можно таких женщин желать?

Возможно, она не понимала, о чем я говорил, но не отнеслась к этой теме равнодушно, потому что в лицее читала «Мадам Бовари», по крайней мере отрывки из романа. Чтобы заставить меня говорить тише, поскольку, как все, у кого редко бывает случай сказать что-то для них важное, я говорил немного громко, она положила ладонь на мою руку. Мы оба посмотрели на эти руки не только для того, чтобы не смотреть друг другу в лицо, а потому что именно руки были наиболее красивыми у нас. Руки встретились и не расстались. Сначала они встретились на столе, потом из опасения быть увиденными, расстались, чтобы найти друг друга под столом, вначале неловко, едва касаясь друг друга, затем более настойчиво, как это делают два одиноких человека, не ищущих ничего другого, кроме жестов, способных положить конец их отчаянию. Потом мы посмотрели друг другу в глаза, опять-таки упорно стараясь не глядеть друг другу в лицо, чтобы не увидеть собственных лиц во взгляде собеседника. Глаза наши не представляли ничего особенного, они были одинакового карего цвета, как и наши волосы, обычного светло-каштанового цвета. Но все это, как и пожатия рук, казалось мне добрым знаком. Может быть, у меня что-то получится с Ан-Мари Бланшар, хотя я вычеркнул из своих безумных мечтаний всех девушек, напоминавших мне о Мари-Лор Эспинас. Кроме того, настоящие брюнетки, как и блондинки, когда они красивы, полны высокомерия, что делает их для меня не просто недоступными, но даже ненавистными. В их глазах я выгляжу неким опасным животным, хотя сегодня я уже знаю, что самые красивые лица кажутся таковыми в большинстве случаев только издалека. А когда смотришь на них сверху, взгляд приковывается к малейшим изъянам, что видно вблизи, и тогда эти недостатки становятся большими, чрезмерными. А у некрасивых женщин изъяны являются частью общего пейзажа и кажутся по отдельности до странности красивыми, желанными.

А у Ан-Мари Бланшар была почти невидимая под блузками или строгими свитерами роскошная грудь. Я узнал об этом спустя несколько дней, когда впервые расстегнул пуговицы кофточки, а потом застежку бюстгальтера и увидел ее тело, оказавшееся неожиданно прекрасным. Она позволяла его трогать без стыда и ограничений, равно как и половые органы, которые мне впервые в жизни было позволено ласкать, познать их влажность и теплоту, необычайную мягкость, тайные складки, неожиданные вздутия, с непритворными стонами. Она была настоящей женщиной, а не мимолетным подобием. И из глаз моих текли слезы, с годами, даже несмотря на мои циничные суждения, они стали моим единственным удовлетворением. Но как ей удавалось прятать такое тело? Она одевалась неплохо, но без изысков, знала свое место при таком лице и не хотела, чтобы мужчины оценивали ее тело. Ан-Мари понимала, что нужно было от нее мужчинам, опыт встреч с ними у нее уже был, и поэтому, как и любая другая женщина, мечтала, чтобы ее любили такой, как она есть, несмотря на слишком тонкие ноги, не очень круглые ягодицы и несколько широковатые бедра. Но про все это я забыл, увидев ее идеально симметричные груди, плотные, с очаровательными сосками чайного цвета, и благодаря умелым движениям ее рук по моему телу. А главное, мой член впервые почувствовал настоящие ласки, губы почувствовали вкус настоящих поцелуев в полумраке ее квартирки на улице Ференца Листа. И я весь отдался страсти, стараясь не только получать, но и доставлять удовольствие. Я никогда еще не слышал криков удовлетворения женщины, поскольку проститутки всегда такие притворные, как и актрисы порнографических фильмов. А то, что доносилось до меня сквозь перегородки грязных комнат дешевых гостиниц, было настолько наигранно и чрезмерно, потому что женщины театрально изображали удовлетворение, которое они испытывали очень редко, поэтому подменяли его истерическим и надрывным стремлением кончить. Это стремление всегда перечеркивалось быстрым оргазмом мужчин, оставляющих их в прострации среди бурного моря страсти, и им ничего не оставалось, как перейти к так называемому в народе оргазму клитора, мирской версией прикосновения к священному, которое должно устанавливаться при любом плотском сношении. При этом женщины размышляют о подлинности вагинального удовлетворения, сомневаются, осторожничают, приходят в отчаяние или проклинают себя. И тогда они начинают заниматься страшным, опасным сексом, как Ан-Мари, которая, в те времена, когда мы сблизились, пришла в отчаяние от грубых мужчин, часто вульгарных, находившихся ниже ее по социальному положению. Но ей нравились их пот и плохие запахи. И она надеялась вновь найти их со мной и удивилась, встретив нежность и ласку, которых невозможно было ждать от моей внешности. Это были ее слова, они поразили меня сильнее, чем если бы она сказала, что я красив. Я был потрясен, что наконец смог дать женщине что-то хорошее, и считал себя в течение нескольких часов менее уродливым, чем я есть, отчего мое лицо преобразилось. Но в отличие от женщины, которая, будь она красива или уродлива, в оргазме обретает другое лицо, не вписывающееся ни в какую эстетическую или моральную категорию, это невозможно определить. Нет, мое лицо могло измениться в общем, в движении, что нельзя назвать любовью, и не могло быть, поскольку я так решил, а точнее, так было решено за меня когда-то, апрельским днем в Сьоме.