Она, очевидно, имела в виду мой облик или, скорее, полагала, что мой разум оказывает влияние на лицо. Я мог бы просто ответить той же монетой, как и всем другим, указать на то, что было уродливо в ней самой. Но я никогда не падал столь низко в отношениях с женщинами, выкрикивающими свое разочарование, ненависть, отвращение, усталость. Я предвидел такой конец, моя теория защищала меня и позволяла идти по жизни с (осмелимся поиграть словами) хорошей миной.

Я не являюсь Казановой отбросов, ни Дон Жуаном бездны, ни собирателем хлама. Я не хочу, чтобы меня неправильно поняли и составили обо мне мнение как соблазнителя женщин с недостатками, который свел свой ареал охоты к отвергнутой эстетической категории и моя охота за женщинами сводится к утилитарности, даже к гигиенической потребности, заставляющей стольких мужчин думать, что достаточно закрыть лицо некрасивой женщины подушкой, чтобы получить такое же наслаждение, как от красивой. Я продолжал оставаться один. Между тремя упомянутыми женщинами каждый раз был временной промежуток примерно в год. Этого времени мне хватало, чтобы отдышаться, забыть, снова стать свободным, заслужить другое тело. С двадцати трех до тридцати двух лет в моей жизни сменялись периоды разумной радости и долгого воздержания, мне пришлось дождаться тридцатитрехлетнего возраста (именно в этом возрасте я начал заниматься журналистикой), чтобы познать некое умиротворение, более регулярные занятия любовью с женщинами. Моя профессия журналиста интересовала их. И я начал испытывать нечто, что походило на любовь.

Я вижу, как поднимаются головы, загораются глаза, сжимаются губы, чтобы порвать меня на кусочки: мне давно уже пора так или иначе встретить любовь, чтобы я страдал, молил, как говорится в женских журналах. И оставленные мною женщины ждут, когда же они будут отомщены, когда же я наконец познаю страдания любви. Когда же какая-нибудь женщина зацепит меня, заставит забыть цинизм своих теорий? Но нет! Я еще никогда и никого не любил, будучи не в состоянии превозмочь себя, защищенный от этого чувства «оригинальностью» моего лица. И никогда не думал, что какая-нибудь красивая особа сможет воспылать ко мне всерьез любовью, поскольку от этого меня защищало мое уродство, ставшее чем-то вроде контролируемой свободы, к которой я смог приспособиться.

«А как же внутренняя красота, очарование, нематериальные вещи, спрятанные в душе любой женщины, которые только и ждут, чтобы проявиться на свет благодаря любви?» Это спросила у меня другая любовница, Изабель Лежандр, преподавательница английского языка с почти невозможным лицом. Она утверждала, что вытягивание вперед языка для произношения звука «th» преображало мое лицо, чуть ли не делало его красивым. Но и она, как и многие другие, попадавшиеся мне на жизненном пути женщины, наткнулась, как одна из них назвала, на Великую Китайскую стену.

Все это было не для меня – утешения бедняка, нелепости. Я был более чем бедным, даже сирым, но имел ложное самомнение, продиктованное единственно моей гордостью. Эту речь я услышал от женщины, которую встретил в возрасте тридцати шести лет в самолете, где она работала бортпроводницей. Я не любитель униформы, всяких знаков различия и еще меньше – разных инсценировок. Я простой человек и жду от любви только того, что другие называют человеческим теплом, а его можно найти только в сексуальности. Я никоим образом не стараюсь доминировать над другими людьми, особенно над женщинами, особенно над некрасивыми женщинами, им, как и всем остальным, надо дать возможность поверить, что именно они ведут в танце, кстати, чаще всего так и бывает. И неважно, верят ли они сами в это или нет, ведь я в любом случае нахожусь вне игры, потому что эти женщины, даже очень сентиментальные, ждут от меня только удовольствия и, более того, незнакомого и невысказанного блаженства экстаза. Это удовольствие они в конце концов делают своей единственной тайной целью жизни – некрасивые любовницы, одинокие женщины, скучающие матери благополучных семейств или бывшие красотки, которые уже не находят спроса у мужчин, кроме меня. Не то чтобы я довольствовался объедками, просто научился приспосабливать их к своим страданиям, внимательно выслушивая этих покинутых женщин. Наши сомнения, наши опасения, наши страхи почти полностью совпадали: эти женщины распрощались со своей красотой, я же ее никогда и не имел. С одной стороны, было увядание красоты с возрастом, а с другой – уродство, что возраст изменить никак не может, но на некоторое время удовольствие и беседы делали незаметным. Удовольствие иногда было жестоким, дававшим такое же большое чувство силы и неуязвимости, которое люди испытывают в ревущей толпе на стадионе или бульваре. Или же обратные чувства (поскольку угроза, уязвимость иногда бывают условием получения удовольствия), когда слышится рев истребителя, пролетающего над Парижем 14 июля, или лайнера, взлетающего в Монреаль, куда я сопровождал политического деятеля, чьей газетой руководил. Я до того ни разу не летал на самолете, предпочитая всегда, если нужно было куда-то ехать, пользоваться поездом, кораблем или машиной. Я так был взволнован, даже испуган, и добился, чтобы меня посадили в самом конце салона, где, как мне говорили, есть некоторый шанс выжить в случае авиакатастрофы. Я настойчиво смотрел на стюардессу, присевшую на время взлета на откидной стул рядом со мной. Она наклонилась ко мне и произнесла тихим голосом, несомненно почувствовав большую жалость к моему лицу, которое от беспокойства, должно быть, стало похожим на рыло поросенка под жертвенным ножом: «Вы боитесь?» Я ответил «да» и что мне поможет только двойная порция виски.

«Потерпите немного», – шепнула она, вставая, спустя несколько минут, как самолет пробил слой облаков над Парижем. «Посмотрите, небо голубое, и таким оно будет до самого Монреаля», – добавила она чуть громче, протягивая мне виски.

И только тогда я взглянул на нее: женщина среднего роста в ладно сидящей бордовой униформе, ничего нельзя было угадать о ее формах, разве что тело казалось худым и плотным. Волосы были забраны в короткий хвост, а вот лицо… Вначале я подумал, что она красива, какой и должны быть в моем понимании все стюардессы, хотя, в отличие от многих других мужчин, я не испытываю тягу к женщинам в униформе. И тут я был вынужден констатировать с сожалением, смешанным с надеждой, что лицо ее было почти уродливым. Не только не красивым, но уже и не первой молодости, как и у всех ее коллег, в большинстве своем более чем в зрелом возрасте и, честно говоря, страшными: седоватые волосы, толстая талия, малоприветливые манеры женщин…

Но если для личного пользования я и соглашусь с определенными формами уродства, терпеть не могу это у людей, в чьи профессиональные обязанности входит контактировать с людьми: отсутствие красоты в таких случаях оскорбительно. И это идет по нарастающей, потому что приверженцы добра прославляют повсюду инвалидов, тучных, эстетически неприглядных людей, если можно так выразиться, применяя язык врага, чью риторику моя сестра привела в своем ядовитом труде под названием «Искусство самообмана». Можно ли меня представить советником по финансам в каком-нибудь банковском представительстве или врачом-педиатром?

Эти женщины, как потом объяснила мне Клодин, бортпроводница авиакомпании «Эр Канада», именно таковыми и были. (Она прекрасно поняла смысл моего вопроса и, отвечая, несколько дистанцировалась от них, поскольку была моложе своих коллег. Я спросил, не потому ли они на самолете, что своим материнским видом могут успокоить пассажиров, потому что красивые и молодые стюардессы могут только вызвать желание у мужчин и одновременно ненависть у женщин. Инстинкт смерти – самое последнее чувство, какое должно испытывать в полете.) Оказалось, действительно эти женщины приближались к пенсии, и поэтому их назначали на престижные рейсы с такими приятными посадками, как Париж, Лондон или Рим.