Но Ан-Мари была не готова подчиниться моей любовной теории, то есть чисто физическим отношениям, нежным, дружеским, если хотите, но начисто лишенным чувств и надежды на продление рода. Именно такое отношение я видел у большинства женщин, которые потом сменили ее. После года встреч я в конце концов покинул Ан-Мари, поскольку после занятий любовью мне было скучно с ней и мы не смели появляться вместе в тех местах, где нас могли увидеть и предположить, что нас связывало нечто большее, чем профессиональные или дружеские отношения. Когда ужинают вместе мужчина и женщина, то предполагают совсем другое, чем о встретившихся за обедом, даже в американских заведениях быстрого обслуживания, как их называла сестра. Я думал, что там мы не будем страдать от обычного недоброжелательного отношения, но открыл почти невинную, или естественную, жестокость молодежи и детей, одновременно более благосклонных и безжалостных, чем взрослые люди, к тому, что им не нравилось. Там я тоже чувствовал себя не в своей тарелке, отвергнутым, осужденным. Только в кинотеатрах, где мое лицо скрывает темнота и я могу наслаждаться фильмом, не чувствуя на себе любопытных или более-менее осуждающих взглядов, которые бросают на меня в театре, на концерте, выставках. Как будто я могу испортить людям удовольствие, которое они получают при созерцании художественных шедевров.

Ан-Мари не любила читать, не понимала, что значит быть писателем, боялась книг, как многие люди сегодня. Она даже предполагала, что я тайно пишу пошлые романы, делала вид, что читала книги, которые я ей давал, притворялась, что они ей понравились, хотя не могла ничего о них сказать. Она лгала мне и в конце концов стала бояться, что после занятий любовью мог зайти разговор о книгах. Ан-Мари не только не любила книги и музыку, но всячески избегала разговоров о себе, своей семье, своей прошлой жизни, считая, что все это не представляло никакого интереса. По ее мнению, это было недостойно внимания такого образованного парня, повторяла она, хотя я был скорее похож на одного из вечных студентов, описанных в русской литературе.

«Ты встречаешься со мной потому, что не находишь ничего лучшего», – наконец сказала она мне в кафе на улице Тампль, где все началось и все закончилось. Это было единственным общественным заведением, где мы могли встречаться из-за нашей внешности, особенно из-за моей. Мы воздерживались говорить друг другу в открытую об этом, но подобная фатальность обрекала нас на соблюдение еще более строгой и монотонной таинственности, чем в случае супружеской неверности.

И для меня все заканчивается из-за нежелания влюбляться и страдать. Женщины не смогут меня любить по-настоящему и всегда будут относиться ко мне как к любовнику на трудные периоды жизни, когда на безрыбье и рак – рыба.

«Ты не хочешь быть счастливым», – скажет мне однажды другая мой любовница, чей недостаток заключался в ее миниатюрности. У нее было довольно приятное лицо, очень смуглое, итальянского типа, тело хилого подростка, огнедышащий темперамент, как говорят в плохих книгах. Это выражение меня пугало, потому что до Вероники мне не довелось познать истинность или ложность его. Оно походило на распространенные в народе выражения типа «я тебя люблю», которые я никогда в жизни не использовал.

Вероника Фотрие была такого маленького роста, что на улице взгляды прохожих не переходили с нее на меня и в обратном направлении и не выражали удивление при виде нашей парочки. Прохожие ухмылялись, насмехались втихомолку, а иногда и открыто, с гнусной самоуверенностью, что они не такие. Так я думал, сжимая руку девушки, которую со спины можно было принять за девочку, мою дочку. Мне приходилось выдерживать на себе более, чем ей, взгляды, колкие, инквизиторские и даже угрожающие. Я не раз замечал такие взгляды, адресованные девицам, которые гуляли с мужчинами других рас, что для тех годов было редкостью. Взявшись за руки с Вероникой, которая тоже делала вид, что ничего не замечает, мы продолжали идти по набережным, словно никого, кроме нас, в этом мире не существует, словно перед нами простиралась вечность.

«Ты не хочешь быть счастливым, тебе нравятся поражение, несчастье, твоя неприглядность, возможно, и моя тоже. Возможно, что тебе именно это во мне и нравится, из страха и твоей порочности», – добавила она сквозь слезы на площади городской ратуши, продуваемой ледяным ветром с Сены, заставлявшим нас дрожать от холода. Я был поражен гневом этой маленькой женщины, которой я часто повторял, что не смогу дать ей ничего другого и мое уродство не позволяет обещать большего, оно приковывало меня к детству, как прибивают гвоздями птицу – вестницу несчастья к двери риги.

Но она надеялась, ждала, просила чего-то другого и оставила меня на влажном февральском холоде, как и все другие, посреди зимы, а я был неспособен пережить с ними эту зиму. Я не смог ничего ей ответить, потерял ее, потому что ненавижу подобные сцены и кажусь слабым, безразличным, не способным бороться. Надо было объяснить ей, что ссоры на людях только усиливают мое уродство, люди принимают меня за какого-то сатира, пойманного на месте преступления, эти сцены парализуют меня, я теряю голос, чувствую себя более униженным, чем если бы меня застали испражняющимся на площади перед городской ратушей. Именно так я думал, глядя, как она убегала к набережной Жевр, а я повернул в сторону собора Парижской Богоматери, одинокий, как один из тех осужденных на казнь людей, подвергнутых на этой самой площади колесованию, отсечению головы или сожжению на костре. Один из охранников городской ратуши посмотрел на меня с улыбкой, возможно, узнал, несмотря на ночное время, и я пошел большими шагами, совершенно потерянный, в сторону улицы Кенкампуа. В то время там еще можно было подцепить одну из публичных девок, большинство из которых были одето в кожу и держали в руках хлысты. Это было не в моем вкусе, даже если мне и казалось, что я в тот вечер вполне заслужил кнута. Но эти девки ничего бы мне не дали, и поэтому я продолжил свой путь на улицу Сен-Дени, куда никогда не ходил зимой, и холод обжигал мне грудь и приводил в трепет. Дело было в том, что девицы не любят, когда их ласкают холодными руками, а поскольку все происходило очень быстро, пальцы не успевали согреться, и к моему уродству я добавлял страдания, что я – безрукий инвалид, которого с миром связывает только половой член, быстро уменьшающийся в размерах после получения посредственного удовольствия.

Я снова остался в одиночестве, не сумев добиться понимания, не восстав против тех любовниц, которые сами обозначили границы наших отношений, а потом обвиняли меня в предательстве: «Ты – моральный урод!»

Спустя год эту фразу бросила мне в лицо Катрин Люсе в момент расставания, молодая особа, которую, как ни странно, нельзя было назвать некрасивой, но и красивого ничего не было. Она не поддавалась никакому определению, и невозможно было смотреть на нее внимательно. Ее лучше было видно с закрытыми глазами, если можно так выразиться, через ее духи, поскольку именно в парфюмерном отделе одного большого магазина я ее и повстречал. Моя разборчивость в духах была замечена Катрин. Безусловно, она поняла, что обоняние в любви значит куда больше, чем зрение, и намного определяюще. Эту фразу она произнесла в момент расставания, как это делали все мои женщины, даже если разрыв инициировал я сам, чтобы предоставить им преимущество последнего слова и спасти свою честь, если, конечно, честь или Катрин имеют значение в любви.