Дядя Витя курил кривую толстую самокрутку на крыльце, попыхивая сладким махорочным дымом. Дым забирался под картуз, вплетаясь в его рыжеватые вспотевшие на солнцепеке волосы.

– Виктор Федорыч, нам бы поездить…

– А поседлать сами сможете?

– Конечно, – Эшли опередила Тима.

Через несколько минут они уже вбегали в длинную дощатую конюшню, врывались в ее стойкий запах, разбрасывая клоки сена сапогами и заглядывая в пустые денники. В конюшне было темно и прохладно, как в колодце. Отзвуки шагов убегали вперед по каменному полу.

Кроха была все так же приветлива, как и летом, когда Тима ездил на ней каждый день. Будто помнила. Он надел на нее уздечку и повел поить к большой покосившейся бочке с черной водой. Она долго и жадно пила и все не хотела останавливаться. Пока он поил и седлал Кроху, Эшли седлала Пегого. Тима не хотел ей мешать и только краем глаза, из-под руки, видел, как Пегий сначала не хотел подтягивать живот, не давая застегнуть подпруги. Потом Эшли потерлась о его шею ниже уха, похлопала его по боку, и он ужался.

Они вывели лошадей и дальше, уже верхом, поехали наискось через конюшенный двор – мимо ограды с жеребятами – в степь. Степь еще не цвела, ведь был только конец апреля. Но тимьяны, всю зиму простоявшие под снегом, уже распрямились и подсохли. Прошлогодние травы и ковыли, изжеванные и примятые талой водой, потрескивали и шелестели. Желтая мать-и-мачеха, козельцы и какие-то еще цветы выстреливали то и дело из серо-зеленого ковра степи. Мощные стебли репейника, темно-красные и бурые, вешали колючие шарики на штанины. На дне оврага хлюпала вода. Когда они объехали овраг, Тима почувствовал, что там, выше, уже пахнет степью – медом и забвением. И подстегнул Кроху.

– Ну что, Эшли, в галоп?

– Дав-аа-ай, Ти-ии-им…

Эшли скакала чуть впереди по правую руку от него. Она выгибалась, вторя изгибу шеи Пегого, прижимаясь к нему всем телом и уже не чувствуя галоп, не удерживая жеребца. Шея Крохи нагрелась и вспотела; лошадь часто дышала, устав.

– Эшли! – крикнул Тима. – Давай передохнем! Не загонять же кобылу. Постой!

– Я не могу остановиться… Я кентавр… Мы вернемся… я вернусь-нусь-нусь…

Она исчезла за бугром. Тима спешился и отпустил Кроху. Кобылка отошла на несколько шагов и остановилась, поискав мордой в траве. Он сел на степную подстилку, потом прилег, опершись на локоть. Тима пытался слушать степь, приложившись ухом к земле. Были слышны птицы где-то за краем степи, в сосняке. И никаких копыт.

Эшли долго не было. Она подъехала со спины, так что Тима не увидел, как она скачет. Она правила одной рукой. Ковбойка ее была расстегнута.

– Тим, я тебя так люблю за то, что ты привез меня сюда! Ты не скучал без меня?

– Скучал. И проголодался. Поедем обратно?

Варилась картошка, Тима открывал консервы, резал белый лук к селедке. Потом они сели за стол. Разлили теплую водку. По всей округе звучали только их голоса, одни на всю степь, да редкое ржание.

– Ну, Виктор Федорыч, давай, расскажи, как ты сюда попал. Всю историю. Эшли не слышала, может, она статью напишет в американский журнал.

– Да что рассказывать. Граф Орлов, Катькин-то любовник, этот конезавод и построил. И лошади от него пошли – рысаки. Ну, в общем, жена меня сюда затащила. Мы до этого в Сальске жили, слыхали – Сальские степи? Там дончаки. Красивая масть у них. Узнала она, что здесь пастухи на всю зиму были нужны и что дом давали, и раз – поехали. А как приехали, так ей сразу и разонравилось – скучно, говорит. Поймешь ее! Прожили мы кое-как зиму, кобыл доить она не умела. А весной собрала вещи и уехала. К дочке в Калинин, Тверь по-нонешнему. Да, жили мы погано. Так что остались мне одни лошади.

Выпили еще. Эшли водила остывшую картофелину вилкой с края на край тарелки.

– Ну, дядя Витя, спасибо за ужин. Завтра еще поговорим. Я немного устала. Пойду спать.

– Дело. Вы, кстати, знаете, что это за кровать? Ко мне она вместе с домом перешла. Прежний пастух ее на конезаводе отхватил. Когда там старое здание починяли. Говорят, на этой кровати граф Орлов с императрицей спали, когда она приезжала посмотреть на рысаков. Может, и правда. Правильная кровать. Ну, доброй ночи.

– Спокойной ночи.

Тима выкрутил лампочку из-под низкого потолка, подошел к Эшли и обнял ее сзади. Большие и указательные пальцы, будто сами по себе, уже расстегивали упрямые пуговицы ее ковбойки. Эшли молчала и не двигалась. Она смотрела в лунное окно – на очертания конюшен, на темный горизонт степи. На ковш.

Уже голую, Тима довел ее до кровати, целуя лунные царапины на ее плечах и лопатках. А потом, лежа, – отблески луны на бедрах и коленях. Кровать была такой широкой, что они лежали почти поперек. Тима медленно целовал каждую трещинку на ее губах. Потом пробирался к вечно белым полоскам за ушами, отодвигая ее пахнущие степью пряди. Его пальцы проскальзывали к лону и погружались в него. Он будто шел по кромке ручья, и журчание и бормотание становилось все громче. И, достигнув запруды, где ручей с шумом переваливался через порог, остановился. И потом, закрыв глаза, стал опускаться на илистое мягкое дно.

– Тим, прошу тебя, я не хочу тебя совсем внутри. Только руки. Не сегодня, сама не знаю, почему. Просто ласкай меня, ведь можно все иначе.

– Эшли, я не понимаю, ведь мы ехали сюда, чтобы быть совсем вдвоем – вдали от всех…

Но она уже двигалась к его коленям, сползала по нему, увлекая его в то, что всегда было лучшей наградой. Он не мог отказаться. Да и не хотел. Дядя Витя вставал попить из чайника. Иногда было слышно ржание. Полуночное ржание тоскующих кобыл.

Рано утром Тима не разбудил Эшли и ушел с дядей Витей пасти табун. Они вернулись только к обеду. Эшли в линялой цветастой юбке и белой футболке с треугольным вырезом листала на крыльце русский глянцевый журнал. Они пообедали картошкой с консервами и деревенским серым хлебом. Тима с дядей Витей выпили полбутылки водки. Говорили на этот раз про американскую жизнь, про налоги, про родителей Эшли, ее брата и сестер. После обеда Тиму разморило. Он с трудом следил за разговором.

– Эшли, я пойду посплю. А потом – в степь. Не уезжай без меня. Если захочешь, разбуди меня часа через полтора-два.

Тима поцеловал ее и ушел, не дождавшись ответа.

Он проспал почти до захода солнца. В доме никого не было. Дядя Витя, наверное, уехал в село – он говорил что-то про новые сбруи. В умывальнике не было воды. Лицо шершавилось от сна. По дороге в степь Тима заглянул в конюшню, думая застать там Эшли. Денник Пегого был отворен настежь. На полу стояло пустое ведро. В полутьме нога задела и отбросила что-то. Бутылка водки покатилась, противно дребезжа. Тима подумал тогда, что это дядя Витя принес недопитую ими за обедом водку в конюшню и допил один.

Солнце уже садилось. Тима зашел глубоко в степь. Он вдыхал горький, мятный, солоноватый безумный запах. Потом взобрался на бугор, увенчанный кустом чертополоха, и оглянулся. Половина желтого шара уже скрылась за хвойной каймой, но было еще светло.