Ланс обошел вокруг стола и остановился рядом с ней. Он теребил кончики пальцев, как это бывало с ним в минуты нервного возбуждения.

– Тэмми, все это так неожиданно. Как же здорово, что мы встретились! Понимаешь, меня ждет приятель… Но я бы очень хотел с тобой увидеться, вместе повспоминать, но только не налету… Правда ведь, смешно быть здесь и не… Что ты делаешь завтра вечером?

– У меня двое детей и муж. Обычно по пятницам мы ходим ужинать в ресторан. Но, может, они меня отпустят.

Она опять улыбнулась, и Ланс вспомнил, как много лет назад в Вермонте, под покровом летнего ночного неба, целовал ямочки на ее щеках.

– Это было бы замечательно! – сказал Ланс.

– Ты где остановился?

– «Virginia Arms», – ответил он с беспокойным смешком. – Номер сто семнадцать.

– Давай так: я позвоню тебе около трех.

– Какой у тебя номер телефона, на всякий случай?

– Я сама позвоню, Дрю. Пока!

Она повернулась и направилась к выходу, с грациозной ленцой покачивая бедрами. Ланс заметил, что на ней были коричневые ковбойские сапоги.

– Встретил старую знакомую? – спросил Макклой уже после того, как завел свой джип.

– Можешь себе представить, из всех возможных мест – здесь! Она раньше писала отличные стихи. Джерри, я думаю пригласить ее завтра на ужин. Надеюсь, вы с Молли не обидитесь?

– Конечно, нет! Может, после этого ты заглянешь к нам на кусок пирога с мороженым?

– Ты правда не обидишься, если я нарушу нашу договоренность?

Макклой кивнул. Он молча рулил, пока они ехали в гостиницу.

Первым импульсом Ланса было позвонить жене. Но этот порыв быстро исчез, словно круги от поплавка, расходящиеся по поверхности воды. Ланс разделся и медленно и аккуратно развесил свои вещи. В трусах и белой футболке он уселся перед телевизором. Несколько минут он безразлично переключал каналы, потом встал и налил себе скотча из фляжки в гостиничный стакан. Обжигающий нёбо скотч отдавал древесной смолой. Образ Тэмми Лагранж пульсировал в его сознании, словно серебряное светило. Тэмми чуть-чуть располнела, и в матовом отблеске ее лица уже был намек на второй подбородок. Она одевалась и держала себя с деревенской естественностью, а не в том вычурно-модном стиле «возвращения к природе», который он много раз наблюдал среди профессоров и аспиранток с кафедр «языка и литературы». «Она то, она это», – сам себя передразнил Ланс. На самом деле все в ней дышало все той же соблазнительностью и прелестью, как тогда в юности.

Ланс стоял, наклонившись под низким душем. Полотенца в номере были маленькие и хилые, и он лег в кровать, чувствуя влагу на груди и в паху. Выключил лампу на столике у изголовья и закрыл глаза. Веки горели и чесались. Он долго лежал на спине и все никак не мог заснуть, теряя счет времени. Поток воспоминаний подхватил и поволок его назад, в прошлое, в тот старинный университетский городок, что лежал, словно корзина сельских даров Новой Англии, на грубых ладонях Зеленых гор. В то лето Лансу исполнилось двадцать два года. Он только что закончил Дартмут и выиграл стипендию на месяц обучения в летнем поэтическом семинаре вместе с девятью молодыми поэтами из разных штатов. Этому ежегодному конкурсу не было равных во всей Америке. Сотни желающих попасть в семинар посылали на конкурс по десять стихотворений каждый, и только десять лучших из них собственноручно выбирал патриарх американских поэтов Уолтер Крафт, который казался Лансу живой реликвией прошлого века – хотя Крафту было всего двенадцать, когда тот век завершился. Им предоставлялись бесплатное обучение, комната, еда. Джеремайя Макклой не попал в семинар и решил вернуться домой и покрасить родительский дом. Их было десять – отобранных молодых поэтов. Они приехали в летнюю школу в середине июня и держались отдельной группой целый месяц. Они были элитой среди остальных студентов, которые сами платили за обучение и занимались в семинарах у других писателей.

Кампус летней школы писательского мастерства располагался в горах, всего в миле от деревни, где стоял летний дом Уолтера Крафта. Студенты называли эту деревню кровосмесительной столицей Новой Англии. Миниатюрный кампус состоял из трех длинных двухэтажных общежитий, маленькой белой часовни и еще нескольких небольших зданий с семинарскими комнатами и профессорскими кабинетами. Когда не было дождя, занятия проводились под открытым небом, на лужайке. Эта школа молодых писателей была частью знаменитого на всю страну колледжа свободных искусств, расположенного неподалеку – в долине. Зимой здесь жили студенты, которые приезжали кататься на лыжах, а летом тренировались молодые писатели. С одной стороны кампуса пролегала узкая дорога, а с другой были лес и речушка, в которой прыгала радужная форель. Речка впадала в спящий пруд с лягушками. Чуть ли не половина лужайки была уставлена тяжелыми креслами с подлокотниками. Выкрашенные в красный и желтый цвета, издалека эти кресла напоминали сочные мазки краски на поверхности зеленого травяного холста.

Участники семинара Уолтера Крафта собирались к десяти утра на два часа, а потом вместе ели ланч. В три часа они сходились за круглым семинарским столом на второе занятие, посвященное обсуждению и критике новых стихов. Каждый день они должны были сочинять что-то новое и отдавать на суд сверстников. Крафт руководил обсуждением стихов, но никому не отдавал предпочтения и высказывал замечания и советы только по форме, а по содержанию – никогда. Они все истово судили друг друга. Все они, все десять человек, сочиняли классные стихи. И Тэмми Лагранж была среди них самой талантливой. Ланс понял это сразу, в первый же день, когда она прочитала стихотворение об уроках любви, которые фермерская дочь из долины Шенандоа преподает в общежитской комнате Вирджинского университета наследнику южной аристократической семьи. Ланс сразу же начал добиваться и добился ее дружбы, и уже вскоре он стал узнавать в ее стихах многое из ее собственной жизни. Он быстро понял, что ее стихи – это нечто большее, чем лирическая беллетристика.

Тэмми первой из всей своей родни поступила в университет. Она выросла на молочной ферме, где были еще четверо братьев и сестер и всякие домашние животные. Ее отец вернулся из Вьетнама с двумя фронтовыми дружками, такими же потерянными и ошарашенными. Дружки прожили у них на ферме почти три месяца, целыми днями пили пиво и домашний виски и уехали, только когда соседские фермеры с ружьями в руках как-то вечером подошли к калитке и потребовали разговора с отцом Тэмми. Вскоре после этого мать Тэмми начала пить. Человек по природе мягкий и сердечный, отец был единственным защитником Тэмми, ее сестер и младшего братика во время материнских запоев. Время от времени на отцовском лице появлялись лиловые кровоподтеки, а глазницы опухали и наливались темно-красным цветом. Но сам он никогда не поднимал руку на жену. Спасением его были рыбалка и охота.

Ланс никогда раньше не встречал таких людей, как Тэмми, – ни в детстве на Среднем Западе, ни в Дартмуте. Мир, из которого она происходила, он знал только по книгам и кино. Поля и рощи были для нее не просто пространством. Они были ее обителью. И она была поэтом Божьей милостью. Ее стихи пронизывал зеленоватый солнечный свет, согревающий кожу. Были в них стога сена, от запаха которых кружилась голова; там паслись Джозефина и Генриетта, козы, которым все было известно о хозяевах, об их запоях и скандалах и о том, как на ферме пекли пироги, добавляя в тесто чересчур много сливочного масла и сметаны. В ее стихах Ланс свободно бродил и дышал. В них он забывал самого себя, потерянного и обретенного на пороге небытия. Тэмми Лагранж знала – интуитивно, – как прятать швы и застежки так называемой настоящей жизни.