Чуть подальше, за бугром, он увидел Пегого и Эшли. Ее скомканная одежда валялась рядом вместе с седлом и сбруей. Эшли обнимала жеребца за шею и ласкалась плечами, щеками, шеей о его морду. Она тянула его вниз, чтоб достать мордой до своей груди, и что-то ему говорила. Тима присел на корточки, силясь не выкрикнуть ее имя. Эшли ходила вокруг жеребца, поглаживая его бока, спину, хвост. Потом встала на колени у передних ног жеребца и обхватила его ногу двумя руками, как кувшин. Она гладила одну, потом другую ногу снизу вверх, долго и терпеливо. Потом она забралась под живот Пегого, обвив его туловище руками и ногами. Потом Тима видел ее распластанной на жеребьей спине. Потом она скатилась по крупу вниз, к задним ногам. Стало быстро темнеть. Последнее, что Тима смог увидеть ясно, были тонкие щиколотки Эшли, сомкнувшиеся наподобие замка у основания колышущегося жеребьего хвоста. Потом все белые просветы между телами Эшли и Пегого исчезли, то ли сомкнувшись, то ли наполнившись темнотой. Тима бежал прочь, страшась гнева кентавров.

Он лежал в комнате и не мог думать. Эшли не возвращалась. Дядя Витя откашливался над ведром на кухне. Большой длинноногий комар ошалело бился об угол комнаты. Взгляд останавливался на черной водолазке Эшли, ее дымчатом нижнем белье, зеркальце, косметичке. Взгляд застывал.

– Тим, ты не спишь? Ты ждешь меня? Почему в темноте? Ты ел? Почему нет? Что ты на меня так смотришь, как…

Он подошел, почти подбежал к ней, обнял за плечи и целую минуту молча разглядывал.

– Эшли, любимая моя, только давай завтра уедем в Москву. Не говори ничего. Не надо…

Тима убирал ее пепельные пряди со лба, то и дело целуя ее холодные виски. И отбрасывал на пол струнки конских волос, заплетенных в ее растрепанные волосы.

В тридцать девять лет Эндрю Ланс стал самым молодым в истории страны поэтом-лауреатом. Он говорил корреспондентам газет и национального радио, что работает над романом в стихах об американце среднего возраста, который себя ощущает самураем. Самураем, живущем в мире разваливающихся принципов и загнивающей чести. «Он неплохо преуспел, сочиняя оды ржавеющим сталелитейным заводам», – ворчали поэты, которые были знакомы с Лансом еще с тех незапамятных времен, когда он учился в знаменитой летней школе писательского мастерства в Зеленых горах Вермонта. Они были, конечно же, правы, что Ланс достиг гораздо большего, чем многие из его сверстников, – именное профессорское «кресло» в одном из университетов Лиги плюща («Лига плаща», как Ланс любил говорить своим студентам, а иногда и «Лига плача», подчеркивая таким образом скорбный возраст своих многоуважаемых коллег); Пулитцеровская премия да еще ожерелье других призов и наград; колониальный особняк в фешенебельном пригороде Филадельфии и летний коттедж на Блок-Айленде; сошедшая с картины Боттичелли жена и двое прекрасных детей – и все это было за счет рифмы и метра.

Его ровесники все еще преподавали в разных местах то один, то два курса писательского мастерства, подрабатывали случайными статейками и рецензиями, иногда даже сочиняли за других и до сих пор продолжали посылать свои тексты в тошнотворных конвертах с оплаченным ответом, а он теперь редактировал один из старейших в Америке ежеквартальных журналов, время от времени печатал друзей литературной молодости, но предпочитал выступать в роли открывателя новых имен. Литераторы с более или менее устоявшейся репутацией, которым Ланс когда-то не отказывал в дружбе, а теперь отказывал в публикациях, считали, что он просто позер, что покровительствует молодым писателям, особенно молодым писательницам, по политическим, конъюнктурным причинам. Этим завистливым поэтам было невдомек, что в открытии новых авторов Ланс видел обещание какой-то совершенно иной жизни – чарующей, угловатой, крылатой…

Охота за новыми талантами стала наваждением с тех пор, как Ланс получил звание поэта-лауреата. Примерно раз в месяц он совершал поездки в разные университеты, чтобы там выступить и встретиться со студентами, изучающими литературное мастерство. Весь скроенный из привычек, Ланс любил приехать в четверг, провести несколько часов со студентами, вечером выступить с чтением собственных стихов, провести автограф-сессию, переночевать в местной гостинице и вернуться домой к середине дня в пятницу. Из этих поездок Ланс возвращался с целым ворохом стихотворений и рассказов, которых вполне хватало для недельного чтения. Уик-энды принадлежали семье: жене Джилл, адвокату в старинной филадельфийской фирме, и детям. Обычно по субботам Джилл готовила азиатский «фьюжн». Их тринадцатилетний сын Элтон во многом походил на мать, увлекался парусным спортом и японским языком, который изучал в частной школе. А вот мечтательная одиннадцатилетняя Аннабелл унаследовала от Ланса многие черты его предков. (До эмиграции фамилия его деда была «Ланский», и в нечастые минуты игривости Джилл называла родню мужа не иначе как «гангстеры Ланские».) Аннабелл сочиняла рифмованные стихи, которые Ланс читал и обсуждал с ней по выходным. Это было их, отца и дочери, общее дело.

В тот прохладный четверг, ровно за две недели до Дня благодарения, Ланс сошел с самолета в аэропорту имени Даллеса и пошел искать офис по аренде автомобилей. Он никогда не сдавал багаж, не доверял самолетному трюму. Не переносил он и облаченных в мятые дешевые смокинги шоферов лимузин-сервиса, их докучливые разговоры и кислое дыхание. Он любил сам колесить по сельским дорогам этой просторной страны, которая до сих пор давала убежище и утешала странников и путешественников, – так же, как в 1919 году она приняла его бабку, деда и трехлетнего отца, бежавших из Подолии от погромов.

Эндрю Ланс был долговязый и жилистый, с густыми черными бровями, длинным подбородком и стрижкой «цезарь». На нем были коричневые, с серебристым отливом, вельветовые брюки, рубашка оливкового цвета и темно-синий джемпер. Горчичную куртку из мягкой замши дополняли такого же цвета замшевые лоуферы. Хотя его фотографии много раз появлялись в газетах и журналах, особенно за последний год, никто не узнал Ланса ни в самолете, ни позднее – в полуденной толпе встречавших и прилетевших. Он нес на плече бежевый портплед, а в руках – кожаный портфель с золочеными замками и алюминиевый тубус в зеленом брезентовом чехле. В тубусе лежало новое удилище для нахлыста. Это был подарок жены к пятнадцатой годовщине свадьбы – дорогой подарок, который мог оценить только тот, кто знал толк в ловле на мушку. Удилище было сработано вручную в известной на всю страну мастерской, в городке Стивенс Пойнт в штате Висконсин. Инициалы Ланса были вышиты на чехле и выгравированы на медной табличке на рукоятке удилища. Он собирался испытать подарок во время поездки. В этот раз он не захватил с собой бахилы, а только легкие горные ботинки, жилет со множеством карманов и шляпу с мушками вокруг тульи. По интернету он изучил окрестности города, где был расположен университет, и обнаружил местный парк-заповедник с легкодоступными стремнинами, где ловилась форель, и магазинчик, где в уик-энд можно было купить разрешение на ловлю рыбы.

Эта ноябрьская поездка была необычной сразу по двум причинам. Как правило, Ланс избегал выступлений в хорошо известных колледжах и университетах, предпочитая кампусы незаметные, иногда вообще «страшные дыры». Он особенно неохотно соглашался на выступления в университетах с сильными программами по писательскому мастерству и большим количеством профессоров – поэтов, прозаиков или драматургов. Он не скрывал от самого себя, что это было вывернутым наизнанку снобизмом – чем провинциальнее университет, тем большего он ожидал от поездки. На этот раз, однако, Ланс согласился выступить в старинном университете американского Юга, где уже чуть ли не пятьдесят лет действовала известная школа литературного мастерства. Согласился прежде всего потому, что там преподавал Джеремайя Макклой, с которым Ланс дружил еще с Дартмута. Макклой был коренной вирджинец; сын пастора в третьем поколении. На первом курсе университета, когда они только познакомились и подружились, Макклой был краснощеким, полноватым и немного сонливым юношей. Он был и остался полной противоположностью Ланса во всем, начиная с его страсти к наблюдению за птицами в бинокль и заканчивая черешневой трубкой, которую посасывал, даже когда она потухала. Макклой сочинял замысловатые, тяжеловесные натурфилософские стихи, полные исчерпывающих подробностей о глинистых сланцах и гранитах Вирджинии, о зубастых древесных корнях и губастых тритонах в ручьях, и Ланс восхищался ими, хотя сам не знал почему. Наверное, потому, что он никогда бы не смог сочинить такого близкого к земле и правде жизни. Ланс согласился почитать в университете у своего старого друга и даже остаться на день дольше, чем обычно. Он предполагал выступить вечером в четверг, пообщаться со студентами Макклоя в пятницу, встать пораньше в субботу, несколько часов порыбачить, потом поехать прямо в аэропорт. Ланс знал, что в ясные дни в середине ноября форель в этих местах клюет как сумасшедшая.