Кто-то побежал к скале и поставил на ее выступ мишень: небольшой округлый камушек с голубиное яйцо.

— Ты предложил. Тебе и первым стрелять, — услужливо уступил я.

— Согласен. Только после меня тебе не во что будет стрелять, мишени не найдешь. Я отправлю ее к своим праотцам, — все же похвастался Али.

— Давай, давай. Только без хвастовства. До смерти не люблю бахвалов.

— Я хвастаю?

— Давай. Давай. Сейчас выясним, хвастун ты или Кёр-оглы.

Но Али меня не слушал. Снова достал из кармана, бережно собранную в комок, пращу на ремнях. Расправил ремни. Затем отыскал округлый камушек, вложил в пращу. Долго целился, закрыв один глаз. Вжик. Камушек, выпущенный из пращи, зажужжал, полетел в цель. Голубиного яйца на выступе скалы вмиг не стало. Будто его и не было.

— Видал-миндал, — сказал Али и, на радостях приплясывая, целуя язычок пращи, победно отошел в сторону, уступив место мне.

Встав на его место, я медленно стал заряжать свои пращи. Но стрелять не пришлось. И слава богу. Зря похвастался. Стрелять как Али я не умею, непременно промахнулся бы.

— Бух! Бух! — раздалось совсем близко, и над кустами ракитника поднялся дымок.

— Селим охотится, — сказал другой мальчик, по кличке Кёр-оглы. Потом добавил: — Сын Абдуллы-бека.

Мы бросились в кусты и оттуда, чтобы быть не замеченными, стали наблюдать за охотником.

Мальчик, носивший имя Кёр-оглы, как потом выяснилось, был отчаянный трус, Сурик номер два, а такая кличка дана ему для храбрости. Стыдно же под таким именем оставаться трусом.

Все бы хорошо, если б не Кёр-оглы, вдруг давший деру.

— Куда ты, Максуд? — обеспокоился Али.

Максуд — это мальчик, который носил кличку Кёр-оглы.

— Подальше от греха. А то, чего доброго, этот косоглазый вместо птицы попадет в меня.

— Уж в тебя. Нужен ты, дурило, ему.

— Пуля не спрашивает, нужен я ему или не нужен.

— Беги. Беги. Только зря, зайчик, тебе дали прозвище Кёр-оглы, только позоришь это имя.

Но Максуд не услышал всех слов Али. Со всех ног он бежал прочь.

Ну Сурен. Вылитый Сурен!

Снова раздался выстрел. По косогору, то скрываясь, то вспыхивая шерстью в просветах кустарника, бежала собака. В зубах у нее был зажат черный комок, должно быть кышкылдак.

Селим стоял на открытом месте и заряжал ружье. Теперь мы хорошо видели его круглое лицо, оживленное румянцем, и черные выпуклые глаза.

Взяв у собаки убитую птицу, он прицепил ее к поясу. Охота кончилась. Пересчитав добычу и, видимо, оставшись доволен, Селим, насвистывая, стал спускаться по тропинке к селу. Ружье, очень похожее на винчестер Хорена, качалось за его широкой спиной.

На Али страшно было смотреть: мстительно прищуренные глаза, сжатые кулаки, искаженное яростью лицо. Он закрыл один глаз, а другим, сузившимся, злым, немигающим, следил за ним, как заправский охотник, плавно перенося «мушку» за передвигающейся дичью. В руках он держал уже заряженные пращи. Долго целился, пока не пустил камень. Селим вскрикнул: камень угодил прямо в ягодицу.

В ярости Селим кинулся сначала в одну, потом в другую сторону и, не увидев никого, два раза выстрелил в воздух. Потом поспешно, трусливо оглядываясь по сторонам, убрался восвояси, поглаживая ушибленное место ниже пояса.

— Это тебе за отца, собака! — как заклинание, прошептал Али и дрожащими от нервного озноба руками убрал рогатку в карман.

VII

Однажды на тропинке гончаров дед лицом к лицу столкнулся с Апетом. Тот шел из гончарной, подбадривая семенившего перед ним нагруженного осла. Из мешков, перекинутых через спину животного, торчали горлышки кувшинов, еще пахнувшие свежей гарью после обжига.

— Добрый день, — учтиво приложив руку к груди, поклонился Апет.

Дед не ответил на поклон. Повернувшись спиной, он опустился на корточки и стал возиться с трехом.

Апет подошел и встал перед дедом. Дед мой небольшого роста, Апет и того меньше. С маленьким, усохшим черным лицом и белой бородой, будто приклеенной к подбородку.

— Уста Оан, — сказал Апет, обращаясь к деду, — я слышал, ты на меня в обиде. Твоя честность в делах и умение обжигать кувшины известны всему краю. Но и я в нечестных делах не замешан. Свой хлеб, как тебе известно, добываю собственным потом. Отчего нам не жить с тобой в мире и дружбе?

Дед, не поднимая головы, холодно бросил:

— Две сабли в одни ножны не войдут. В улье двум маткам не бывать.

— Но мы с тобой не пчелы и не сабли, а гончары, уста Оан, — попробовал отшутиться Апет.

— Гончар гончару рознь! — отрезал дед. — Я с тобой никаких дел иметь не желаю, ступай своей дорогой.

Война между стариками особенно разгорелась после того, как угольщик Шаэн, оставшись в деревне, заночевал не у нас, как всегда, а у Апета.

Дед гордился, когда кто-нибудь, оставаясь на ночь в деревне, выбирал для ночлега наш дом. После каждого такого случая дед только и говорил что о новом госте. Сидя на камне возле ворот или находясь на шенамаче [32], где по вечерам собирались мужчины часок-другой потолковать перед сном, он непременно затевал разговор о недавнем госте, восхваляя и расписывая его несомненные достоинства.

— А вчера у меня был Адиль. Вот это богач! Вартазар просто щенок перед ним.

Или:

— Недавно гостил у меня Симон из Нинги. Нет, таких кувшинов, как у Симона, не сыскать во всем мире. Подумайте только, губернатор покупает у него кувшины!

Особенно хвалил дед угольщика Шаэна:

— Ну, этот хоть и не богат, да зато умен.

Когда Шаэн приходил к нам, дед бегал то на сеновал за сеном для осла, то к соседям выпрашивать штоф вина.

А вечером, когда Апет, возвращаясь из гончарной, проезжал мимо нашего дома, дед нарочно кричал на весь двор, чтобы было слышно на улице:

— Дочь Наури, зарежь-ка большого петуха, а я сбегаю в погреб за вином. Сегодня у нас будет гостить Шаэн.

Но однажды Апет перехитрил деда. Пока дед распоряжался насчет петуха и вина, Апет встретил Шаэна у самых наших ворот и прямо из-под носа деда увел его к себе.

Дед принял это как новую обиду и целый вечер ворчал:

— Ну и пусть! Подумаешь, большая птица! У меня, слава богу, и не такие гости бывали!

Но обида была кровная. Дед себе места не находил.

На следующий день, вечером, когда Апет, загромоздив колючим хворостом вход в гончарную, отправился домой, дед позвал нас к себе и начал издалека:

— Дорога ли вам, дети, честь нашего дома?

Столь серьезный разговор был нам непривычен, но мы закивали головами.

Аво даже выпалил:

— Она свята для нас, дед,