Наташа тоже увидела меня и быстро пошла мне навстречу, а затем – побежала. Я остановился и, когда она добежала до меня, схватил ее и крепко прижал к груди. Я целовал ее счастливое лицо, сияющие глаза, нежно гладил белокурые локоны шелковистых волос. Нам было безразлично, что мы стоим посередине вестибюля, что кругом полно народу, что на нас натыкаются вечно спешащие, озабоченные москвичи и озверевшие от сумасшедшей столичной сутолоки приезжие.

Для нас с Наташей вестибюль был пуст, как Луна после отлета «Аполлона». Здесь были только трое: я, она и наша Любовь, – Любовь, огромная, как Вселенная!

Наконец я очнулся и вспомнил про цветы – букет гвоздик, которые я засунул в пластиковый пакет, чтобы уберечь их от мороза. Я достал их и протянул Наташе. Она взяла цветы и спросила улыбаясь:

– Куда мы пойдем?

– Давай сразу ко мне! – предложил я. – Сегодня зверски холодно, поэтому для начала надо как следует согреться и поесть. Не возражаешь?

Она, конечно, не возражала, только когда мы уже стояли на эскалаторе, протянула мне цветы и сказала:

– Положи их обратно в пакет, а то замерзнут. Жалко.

На улице стояла нормальная для конца января погода: градусов двадцать мороза и солнце в безоблачном небе. Солнечные лучи дробились на снежном ковре – еще пока чистом, праздничном – и слепили глаза.

– Хочешь мороженого? – спросил я, жмурясь от солнечного света, бьющего из-под ног. Наташа удивленно посмотрела на меня.

– А ты ешь зимой мороженое?

– Как раз летом я его и не ем! – сообщил я, останавливаясь возле ларька с мороженым. – Летом оно быстро тает, капает на одежду. А зимой грызи его хоть целый час! И опять же это полезно для здоровья – профилактика ангины.

Я взял два эскимо.

– Если я заболею, тебе придется меня лечить, – предупредила Наташа, вгрызаясь зубами в коричневую шкурку шоколадной глазури.

– Все будет тип-топ! – заверил я. – Верь мне!

Я расправился с мороженым уже рядом с пивной «Семь дорог». Не имевшая практики зимнего гурманства, Наташа съела свое эскимо лишь наполовину, и я помог ей справиться с ледяным орудием борьбы с ангиной. Так мы и дошли до дома, по очереди грызя твердое как камень эскимо, и мне казалось, что мороженое хранит вкус ее губ. Это странным образом возбуждало меня и обостряло желание.

Едва мы вошли в квартиру, как я впился страстным поцелуем в Наташины губы, скользя языком по ее зубам. Она ответила мне так же неистово, и наши языки сплелись, словно гирлянды на новогодней елке. Мы так и вошли в комнату – непрерывно целуясь и раздеваясь на ходу. Весь наш путь к дивану был усеян нетерпеливо сорванной в порыве страсти одеждой, – словно прошел обоз отступающей к Березине наполеоновской армии.

Потом мы любили друг друга – сначала яростно и нетерпеливо, потом размеренно и неторопливо. Мы были единым целым, живущим в собственном мире в объятиях вечности.

– Мне с тобой так хорошо! Я даже представить себе не могла, что может быть так хорошо! – призналась Наташа.

– И мне с тобой так хорошо, что даже не верится! – совершенно искренне ответил я, и мы оба рассмеялись счастливым смехом. Наконец я сказал:

– Пойду приготовлю поесть.

– Давай лучше я приготовлю, – предложила Наташа.

– Еще чего! Ты у меня в гостях! – запротестовал я.

Наташа встала и накинула мою старую ковбойку. Она села к столу, запахнувшись в нее, словно в халатик. Ковбойка предательски норовила приоткрыть то острые соски упругих грудей, то пушистый треугольник внизу живота.

– Хочешь, я тебя нарисую? – спросила Наташа.

– Не надо! – ответил я, любуясь ею. – Лучше нарисуй себя.

Наташа кивнула и склонилась над листом бумаги. Белокурые пряди падали на бумагу, и она безуспешно зачесывала их за ухо. Я поцеловал ее в маленькое нежное ушко и отправился на кухню. Когда я вернулся, портрет был готов.

На листе бумаги стоял, расставив тонкие изящные ножки, олененок и, слегка наклонив голову, смотрел на меня огромными доверчивыми глазами. Он действительно чем-то напоминал Наташу – наверное, взглядом.

– Что за прелесть! И сходство на самом деле есть! – прокомментировал я. – Как зовут это чудо?

– Это Бэмби, – сказала Наташа. – Пусть он напоминает обо мне, когда меня нет рядом. И пусть принесет тебе удачу!

Я тогда еще не видел этот всемирно известный мультик Диснея, но олененок мне понравился. Я достал из ящика канцелярские кнопки и прикрепил рисунок над письменным столом.

– Идем есть, Бэмби!

С тех пор я стал звать ее Бэмби.

Так начались три с небольшим месяца нашей любви – сто дней счастья.

Мы не могли прожить друг без друга и дня, едва расставшись, считали часы до нашей следующей встречи. Когда Наташа защитила выпускную работу и получила диплом, то стала жить у меня.

Но все на свете кончается, кроме неприятностей.

Счастье всегда конечно, и лишь беды сопровождают нас от роддома до кладбища, как почетный эскорт земной жизни.

Наташин последипломный отпуск подходил к концу, а над моей счастливой головой медленно, но верно сгущались тучи. Мало того, что я практически перестал посещать лекции – что было вполне естественным, но я зачастую стал игнорировать семинары и лабораторные работы, а самое главное, – о, ужас! – занятия на военной кафедре.

Мои друзья, горестно наблюдая за моей гибелью, периодически осведомлялись:

– У тебя с головой все в порядке? Шел бы лучше лабы делать! Как зачеты сдавать будешь?

– Обязательно! – заверял я. – На будущей неделе прямо с понедельника и начну сдавать. А пока извините, старики, но меня Наташка ждет!

Товарищи мрачно смотрели мне вслед, и кто-нибудь из них бросал чеховское:

– Влюбленный антропос!

А я смеялся, сбегая по лестнице. Любовь пока уверенно правила бал в моей душе. Я не задумывался над тем, что будет, когда наступит последний день счастья. И тогда надо будет принимать решение. А какое?

И вот он наступил. Последний день.

– Ты проводишь меня на поезд? – спросила Наташа.

– Конечно!

Она склонилась надо мной. Белокурые пряди коснулись моего лица, нежные пальцы пробежали по щеке. От ее прикосновения по моему телу разлилась волна возбуждения. Я обнял Наташу и, лаская, прижал к груди. Нам оставалось любить друг друга всего несколько часов. И все! Дальше – пустота…

Что такое мир без Наташи, без моей ласковой Бэмби? Это меньше, чем ничто, – это ноль, поделенный на бесконечность. Бесконечный ноль… или нулевая бесконечность? В математике это называется – некорректная операция. И сейчас эту некорректную операцию судьба совершала над нами.

Я поцеловал ее в ушко и попросил: