В этом месте мысль Бурова остановилась, и он пристрастно стал разбирать вчерашний вечер с Лерой. Девушка была напрочь лишена искусственного ломливого кокетства, всегда держалась просто, строго, но с юмором, оставлявшим заветную лазейку для ухаживания. От этого Бурову ещё больше захотелось поскорее прикоснуться к её волосам, щекам, плечам, спине, провести ладонью по стройным ногам… Стоп… стоп… Учитывая строгость манер девушки и служебные рамки их отношений, он пока ещё не решился на активные действия. То есть мужское начало толкало вперёд, а человеческое просило погодить, потому что Лера, помимо соблазна её тонкого тела, обладала той самой кроткой твёрдостью духа, которая охлаждает пыл самых ретивых мужланов. Буров же мужланом себя не считал и терпеть не мог демонстрировать женщинам своё кобелиное нетерпение. Через неделю их ежедневного общения он ясно осознавал, что напарница, несмотря на её суровость, вызывает у него прежде всего стойкое чувство уважения и приливы нежности, когда хочется и получается вести себя благородно, изысканно, то есть налицо были все опасные признаки влюблённости. Тем не менее позавчера она согласилась зайти к нему домой, в холостяцкую, но добротно меблированную квартиру, с восторгом пила кофе с черри, посыпанный какао-порошком, весело грызла хитрое печенье, потом без ломания пробовала сорокаградусный ликёр шартрез, прижимаясь к обалдевающему Бурову упругим электрическим бедром без всякого намерения соблазнять его или быть соблазнённой. А когда он, по наработанной схеме, таки обнял её за открытое плечо и развернул для поцелуя, она не отпрянула гневно и не отстранилась с отвращением, а просто положила ему ладошку на губы и тихо сказала с усмешкой: «Не торопитесь, товарищ начальник, избегайте банальных ходов, у нас ещё уйма трудных дел впереди…»

Разумеется, проявлять настойчивость при таком раскладе было бы глупостью, ещё и на «сексуальные домогательства» потянет… Тише едешь — дальше будешь. Ясно было одно, что прагматичная и приземлённая Варя уже улетучилась из его грёз… Мысли Бурова вернулись к земным делам.

Здесь, на грешной земле, трудности, видимо, ещё только начинались. Относительная лёгкость, с которой вначале можно было формулировать вопросы и давать нужные ответы, исчезла, так как данные, содержащиеся в деле, были исчерпаны, а новых не поступало. Пока не срабатывали фантазия, интуиция и вдохновение, не раз выручавшие Бурова при работе «по горячим следам». Собственно, речь теперь шла не столько о расследовании преступления, сколько о разгадке ребуса, усложнявшегося тем, что ему предлагали не только целый набор данных, но и готовое решение, которое притягивало, как магнит, как бы он ни старался от него отвертеться. И потом, под рукой не было главных участников, которым можно было бы задавать вопросы. А идти беспокоить их он не вправе до тех пор, пока не будет располагать для этого вескими основаниями. «Отрешиться, надо отрешиться во что бы то ни стало от прежних выводов по делу, — подстёгивал себя капитан, — истолковать факты по-новому, по-другому. Слишком уж всё очевидно».

Если бы он смотрел это дело сам, без Леры, не узнав с её помощью чуть больше о Рубцове, то ни секунды не сомневался бы в правильности конечных выводов, при всех остававшихся неясностях. Их можно было бы списать на счёт ошибочных версий. С другой стороны, у него вызывала настороженность категоричность прокурора при ответе на ключевой вопрос — кто виноват.

После домашнего кофе они с Лерой долго прогуливались по парку. Буров то и дело поправлял очки на носу, думая о том, что пора было бы их сменить. Было на удивление тепло и тихо для конца ноября — но не бабье же лето. Просто абсолютное, ничем не нарушаемое спокойствие осеннего вечера. Деревья вокруг, казалось, специально сдерживали дыхание, чтобы было слышно, как звенит прозрачный, ещё не совсем промёрзший воздух. Буров опять был в штатском. Он внимательно смотрел на Леру, зная, что она страдает.

Словно откликаясь на его мысли, девушка сказала, глядя прямо перед собой:

— Не подумайте… что у меня тоже навязчивая идея. Я считаю своим долгом открыть правду… Прошло больше пяти лет, и я впервые вижу, чтобы к этому делу относились серьёзно. Понимаю, что моя настойчивость может показаться неуместной… Но я ищу правду, настоящую правду, а не собираюсь любой ценой выгородить своего отца.

Буров не решился возразить.

— Что ж, — сказал он, чуть выждав, — надо продолжать работу, напрячь мозги и… воображение. Возможно, мы обнаружим что-нибудь новенькое. Где там наши вопросы?

Вытаскивать блокнот не было нужды — Лера знала все вопросы наизусть. В этот момент её отношение к Бурову было близко к благоговению: вдумчивость, уравновешенность, стиль мышления, чуткость, с которой напарник отнёсся к этому делу и к ней самой, вселяли в неё безграничную уверенность и крепнущую симпатию к этому молодому, ещё и привлекательному мужчине. Который к тому же желал её…

— Первый вопрос относится к Ларичеву. Действительно ли он был ипохондриком? Боязнь микробов или опасения за свою жизнь?

— По всем признакам и показаниям Ларичев и впрямь был человеком мнительным. Это подтверждают и его жена, и каждый понемногу. Сестра-хозяйка, уборщица… — сказал Буров и внезапно замолчал. В голове отчётливо вырисовалась новая идея. — Давайте-ка попробуем найти связь между заявлением Жарковича и мнительностью Ларичева.

— Вы о чём это?

— Сейчас увидите… — Буров принялся рассуждать вслух. — Возьмём, к примеру, сцену, о которой сообщил Жаркович. У Рубцова происходит бурное объяснение с Ларичевым. Так показалось Жарковичу. Он утверждает, что Рубцов тряс Ларичева за руку. Они вроде бы ссорились. Вскрытие и экспертиза показали, что действительно на руке Ларичева — следы от пальцев Рубцова. Но, несмотря на всё это, Ларичев лёг спать, оставив дверь незапертой.

— Не понимаю, — призналась Лера.

— Выходит, после «бурного объяснения» или «ссоры» мнительный Ларичев не запирает на ночь дверь. Вопрос: действительно ли сцена происходила именно так, как изобразил Жаркович? Вернее, так, как он её охарактеризовал, — «бурно»?

— Можно я продолжу? — Лера обрадованно вскочила на ноги. — Если на самом деле разговор между ними проходил в острой форме и мой отец угрожал Ларичеву, тот наверняка принял бы меры предосторожности и должен был запереться на три ключа.

— Если мы будем отвечать на каждый вопрос, формулируя ещё два новых, то никогда не закончим, — усмехнулся Буров.

— Что вы имеете в виду?

— Да вот… смотрите. На вопрос, был ли Ларичев ипохондриком, мы отвечаем утвердительно. В этом случае отпадает предположение о бурном характере сцены между ним и Рубцовым. Тогда встаёт другой вопрос: о чём они толковали? Постойте-ка! Значит, он держит его за руку, трясёт, громко говорит, — тому, кто наблюдает через окно, это кажется ссорой. А что, если Рубцов не угрожал, а, наоборот, умолял Ларичева поверить ему, клялся, что он не замешан в этом деле? Тот факт, что Ларичев был человеком, который взял его в главк под свою ответственность, мог привести Рубцова в полное отчаяние и усугубить чувство вины перед товарищем.

— Да… наверное, — согласилась Лера.