— Господь с вами! Мой муж не мог такое совершить. Я… ничего не знаю. Впрочем… я лично даже не выходила из комнаты… Это его дело!

— Вот видите, у вашего мужа нет алиби.

— Я ничего не знаю… Я здесь ни при чём… Что делал муж, я понятия не имею… Во всяком случае, я…

— А у вас, между прочим, тоже с алиби… туговато. Так что нечего вину на других сваливать.

— Мы… мы честные и уважаемые люди.

— Да… я видел… Готовы были отречься от мужа. Честные люди, смотрите-ка! Убеждён, что и муж ваш точно так же поступил бы.

— Значит, вы потешались надо мной, проверяли? Немудрено, все нам завидуют, потому что… живём как люди, квартира, машина… и не лезем в чужие дела…

— Я продолжаю задавать вопросы. Итак, вы стояли у окна?

— Да.

— Вы видели кого-нибудь во дворе, кроме вашего мужа?

— Фросю, уборщицу.

— Вы не заметили — окно не открывалось и не выбрасывал ли кто-нибудь во двор свёрток?

— Нет.

— Можете идти.

— Я признаю, что ошибалась… но…

— Можете идти.

Леру, судя по всему, отнюдь не позабавил вторичный допрос Ларисы Жаркович. А Бурову вообще не понравилась эта игра следователя. Что бы там ни было, а тот не имел права так вести себя. Следователь действовал субъективно, нервничал, шёл на поводу у своих пристрастий, явно хотел поставить допрашиваемую на место, припугнуть её, уличить. Видимо, слишком уж предвзятое мнение сложилось у него об этой чете.

Третий допрос П.С. Рубцова

— К вам есть несколько вопросов, Павел Сергеевич… Нам не всё ясно.

— Я в вашем распоряжении. Так и знал, что вы опять меня вызовете.

— Откуда знали? Почему вы решили, что я стану вас специально вызывать?

— Расследование — дело тонкое, не одного дня.

— Оставьте свою иронию. Мой тон и всё моё поведение по отношению к вам не дают вам права так говорить.

— Да… конечно… я ценю ваши усилия…

— У вас нет оснований до бесконечности подозревать окружающих и видеть в них только людей, желающих вам зла. Вам ведь тоже не нравится быть на подозрении.

— Я попробую… Я бы сам хотел думать по-другому…

— Итак, дайте точный ответ: вчера вечером вы разводили огонь в камине?

— Нет.

— И ничего не жгли?

— Нет… ничего… Даже не подходил к камину…

— Вам известно что-нибудь о деле номер 101?

— Нет, ничего.

— В котором часу вы сегодня встали?

— Я уже говорил… незадолго до прихода сестры-хозяйки с известием о смерти Ларичева.

— А до этого вы не покидали комнаты?

— Нет.

— И во двор не выходили?

— Я ж говорю, что не покидал комнаты.

— Вы подходили к окну, к балкону? Может быть, вы видели, как кто-то выбрасывал во двор какой-нибудь свёрток?

— Нет… То есть вы пришли к выводу, что речь идёт об убийстве.

— Человек, который был одним из ваших друзей…

— Моим единственным настоящим другом.

— …единственным вашим другом, умер из-за того, что принял препарат, который категорически не должен быть принимать. Это могло быть ошибкой, трагической случайностью, но точно так же могло статься, что препарат был подложен ему кем-то, кто был в этом заинтересован.

— А почему обязательно нужно такое предполагать?

— Необязательно, конечно, но наш долг проработать и эту гипотезу. Так вот, не знаете ли вы кого-либо, кто мог бы иметь такой интерес…

— Нет… никого такого я не знаю… И потом… я… это был мой единственный друг… Я бы никогда не смог…

— Вас никто не обвиняет. Почему же вы остановились?

— Всё, что я вам говорю, не может представлять для вас интереса… Вам нужны доказательства, улики.

— Доказательства нужны не только, чтобы обвинять, но и чтобы защищать. И потом, вещественные доказательства помогают нам устранить субъективное начало при вынесении обвинения.

— Когда меня обвинили и осудили в прошлый раз, доказательства говорили против меня.

— Увы, так бывает. Но это значит, что нужно не складывать оружие, а, наоборот, продолжать смело бороться за то, чтобы восторжествовала истина. В таких случаях недоверие к людям, предвзятость, замалчивание правды могут иметь печальные последствия.

— Я это испытал на собственном горьком опыте.

— Что ж… Это прискорбно… Но не исключено, что в этом была какая-то доля и вашей вины.

— Моей вины? Выходит, я с рождения повинен во всём, что бы ни случилось вокруг…

— Господин Рубцов, давайте говорить начистоту. Вы увязаете всё глубже из-за страха перед уликами. Так дайте же нам возможность правильно истолковать существующие улики.

— Не вижу, чем могу вам помочь.

— Улики против вас и на этот раз. Вы утверждаете, что не разжигали огня, а на самом деле разжигали. В камине найдены металлические части сгоревшей папки и недогоревшая бумажка. На портфеле Ларичева — отпечатки ваших пальцев. Думаю, что и приезд ревизора сюда имеет к вам непосредственное отношение: вот-вот из главка должен поступить ответ на наш запрос. Потом вдруг этот свёрток… Увидев стакан на моём столе, вы заволновались… Нет, нет, отвечать пока не обязательно… Другая половина газеты, в которую был обёрнут стакан, обнаружена в вашей комнате. Убеждён, что и на ней будут отпечатки ваших пальцев. Всё ваше поведение, Рубцов, подозрительность, недоверие могут сослужить вам плохую службу.

— Гражданин следователь… Я… мне хотелось бы…

— Смелее! Говорите прямо. Чего вы боитесь?

— Мне страшно… я опять попал в…

— В?..

— Нет, это уже не имеет смысла… Я ничего не могу вам сказать.

— Подумайте хорошенько, господин Рубцов. Я понимаю, что вы попали в переплёт… Ради себя в первую очередь, ради своей семьи, а потом и ради общества вы обязаны помочь мне распутать этот узел.

— Ладно… дайте мне собраться с мыслями.

Буров остановил плёнку и первым нарушил молчание:

— Похоже, ваш отчим был одержим навязчивой идеей, что его обвинят в убийстве. На этом сосредоточено всё его внимание. Все ответы. Он небось даже предпринял уже что-нибудь в этом направлении.

— Что вы имеете в виду?

— Опасаясь, что его обвинят… он, предположим, взял бумаги Ларичева и сжёг их… Вот вам и остатки пепла в камине… Но для этого надо было знать наверняка, что в бумагах.

— Увы, он знал это наверняка, — прервала его Лера, вынимая из папки следующий документ.