Но следователь ничего ему ломать не стал, внимательно оглядел руку и даже зачем-то ее понюхал.

— Странно!... — хмыкнул он.

Ни следов порохового нагара, ни пятен ружейного масла ни на руке, ни на рукаве видно не было. Может, он в перчатках был?

— А та барышня, у которой вы находились... Она кто вам? — поинтересовался следователь.

— Никто! — торопливо ответил Мишель, чувствуя, что его бросает в жар. — Я оказался там совершенно случайно!

— Вишь как задергался! — заметил кто-то из следователей. — Видать, ты, Макар, в самую точку попал! Надо бы ей обыск и допрос учинить по полной форме!

— Бога ради!... Я прошу вас! — сбиваясь, забормотал Мишель. — Она здесь совершенно ни при чем!... Я не понимаю, в чем вы меня подозреваете, но если вы считаете меня в чем-то виноватым — пусть так, я готов согласиться, готов подписать любые бумаги.

— Вы были третьего дня в своей квартире? — сразу же спросил следователь.

— Нет... то есть да. Пусть — да!

— Вы стреляли в патруль?

— Как вам будет угодно! — обреченно сказал Мишель.

Следователю было угодно, чтобы он сказал «да».

— Да...

А более от него ничего и не требовалось — революционная законность была соблюдена, преступник изобличен и сознался в совершенном им контрреволюционном деянии.

Удовлетворенный следователь пододвинул к себе лист бумаги и, макнув перо в чернильницу, стал что-то быстро писать.

В комнату вошел конвоир. Не тот — другой.

— Этот, что ли? — спросил он, указывая пальцем на Мишеля.

Следователь, не поднимая глаз, кивнул.

— Ступай, сердешный, не задерживай! — приказал конвоир, — подталкивая Мишеля прикладом винтовки к выходу.

Что такое написал следователь в его деле, Мишель не знал, но догадывался. Нетрудно было догадаться! Позволить себе содержать арестантов в тюрьмах и на каторгах, кормя их и переводя на них дрова, новая власть позволить себе не могла — сами на голодных пайках сидели. У новой власти был один приговор — высшая мера социальной справедливости.

Лишь та революция чего-то стоит, которая умеет защищаться. Пусть — так.

В стране начинался террор. Цветной, как радуга. Где-то красный, где-то белый, а кое-где — зеленый... Жизнь человеческая утрачивала всякую и без того девальвированную мировой войной цену.

Мишель не был исключением — был всего лишь одним из многих.

Его вытолкали в коридор, сопроводили до лестницы и погнали по ней куда-то вниз, в подвал... Но вряд ли туда, откуда взяли. Скорее всего, не туда...

Скорее всего, в камеру, обшитую по стенам свежим тесом...

— Что здесь... было? — растерянно спросила Ольга.

Она стояла у порога с полными, из ближайшего супермаркета пакетами в руках. И оглядывала свою квартиру.

Ну, то есть то, что от нее осталось.

Мебели почти не было, вся мебель, кроме дивана, была вышвырнута в подъезд. Стены были ободраны и забрызганы чем-то красным. Линолеум исполосован и тоже забрызган.

Посреди всего этого хаоса лежал Мишель. Пластом.

— Что с тобой? — ахнула Ольга.

— А? — спросил пришедший в себя Мишель Герхард фон Штольц, которому было ужасно неловко, что он встречает даму сердца в столь невыгодном положении. И в такой квартире. — Вот, — бодрым голосом сказал он. — Решил, что тебе надо интерьер обновить. Давно пора. Доколе можно жить среди этой старомодной рухляди? Теперь в моде хай-тек.

— И на этом основании ты все здесь изломал и выбросил вон? — спросила Ольга.

— Ага! — ответил Мишель Герхард фон Штольц.

— И случайно поранился обломками?

— Ну да, — кивнул Мишель. — Совершенно случайно.

— Придумай что-нибудь поумнее! — фыркнула Ольга. — Я не такая непроходимая дура, чтобы поверить в ненароком забежавшего сюда бешеного бегемота. Кто здесь был?!

— Просто приходил Сережка... — скромно потупив взор, процитировал Мишель.

— Поиграли вы немножко... — докончила за него Ольга. — Судя по всему, Сереж было несколько — много было. И приходили они не с миром...

Мишель Герхард фон Штольц тяжко вздохнул.

— Давай рассказывай про ваши мужские игры. Что это были за Сережки и что им от тебя нужно было?

Куда деваться — пришлось рассказать.

Неправду.

Но очень похожую на правду...

— Та-ак, — покачала головой Ольга. — Повезло мне — нечего сказать! Значит, мало того, что мой кавалер — растратчик банковских кредитов, ты еще и многоженец!

— Нет, что ты, с ней все давно кончено, — горячо заверил Мишель.

— Судя по всему, она так не считает, раз прислала сюда своих приятелей, — категорично заявила Ольга. — Ну ничего, так просто мы тебя ей не отдадим!

Невыплата кредитов, похоже, ее взволновала куда меньше, потому как одно дело сойтись на кулачках с банковской «крышей» и совсем другое — с соперницей.

— Значит, так! — решительно заявила Ольга. — Здесь теперь оставаться нельзя, здесь она тебя все равно достанет! Знаю я этих липучек — раз прилипнут, не оторвать, как тот банный лист! Надо отсюда съезжать.

— Куда? — пожал плечами Мишель.

— Да, верно, к тебе нельзя, твоя квартира тебе не принадлежит, — вспомнила Ольга. — Вот что, поедем за город! У моей подруги под Зарайском дом есть. Она теперь там не живет, потому что с мужем его делит, так что, наверное, она даст мне ключи. Там, я думаю, нас никто не найдет. Даже твоя бывшая пассия. Собирайся!...

Мишель вынужден был подчиниться.

Где-нибудь в Монте-Карло или Ницце он бы, конечно, не уступил инициативы женщине, но здесь, в непростых реалиях российской действительности, Ольга ориентировалась куда лучше его. Приходилось это признать.

Они быстро собрали немногие оставшиеся целыми вещи, кое-что из посуды и, сложив все в две большие сумки, вышли из дома.

Думая, что ненадолго — что до лучших времен.

Но, как оказалось, — навсегда...

Трудны иноземные языки — немецкий, а пуще того — голландский. Язык сломать можно — то шипи, то собакой рычи! Да помни, как всякая вещица по-иноземному прозывается, а их вокруг, может быть, тыщи! Разве все упомнишь?!

Но без того никак невозможно! Ныне на ассамблеях все боле не по-русски лопочут, как того царь Петр пожелал. Нет Петра, но правила, им введенные, повсеместно укоренились. Вот и приходится барышням на выданье чужие языки зубрить. А зачем? Ране один язык был, да и тот они за зубами держали, пока их тятенька либо маменька о чем-нибудь не спрашивали. И ничего — детишек от того мене не рожали! В том деле язык вовсе без надобности!