Тут-то все и происходило...

Приговоренные, ожидая свой черед, стояли вдоль стен в длинном коридоре, освещенном двумя керосиновыми лампами, отчего лица их, хоть и были еще живыми, были желты, как у покойников.

Арестантов отсчитывали и загоняли внутрь по пять человек, прикрывая дверь. Скоро слышался глухой винтовочный залп, иногда вслед ему и вразнобой револьверные выстрелы, и спустя некоторое время в камеру вталкивали новую пятерку...

Расстрелы здесь производились раз в неделю, потому как дело это было хлопотное, требующее дополнительных людей, пайков, подвод для вывоза мертвяков и дров для печей, где грелась вода, чтобы солдаты могли вымыться и застирать от крови испачканные одежду и обувь. Вот и подгадали расстрелы под банный день... Зато подводы не пришлось дважды гонять — в одну сторону они везли поленницы дров для бани, обратно — сложенных штабелями покойников в исподнем, прикрытых сверху рогожей.

Мишелю аккурат во вторник допрос учинили, так что несколько дней он еще пожил... Теперь была пятница и он стоял в конце длинной, быстро убывающей цепочки. Подле него переминались с ноги на ногу другие арестанты, в большинстве своем молодые мужчины, в мундирах со споротыми погонами, хотя были и иные — священник в рясе, рабочий-путеец, несколько юношей, почти мальчишек, в форме гимназистов...

— Раз. Два. Три. Четыре. Пять... Шагай!...

Новая пятерка, подгоняемая ударами прикладов, побежала в камеру.

Дверь с грохотом захлопнулась.

Пауза... Такая длинная, страшная...

И вдруг — всегда вдруг, всегда неожиданно — горохом раскатился нестройный залп. Сквозь плотно прикрытую дверь, сквозь толщу стен донеслись неясные крики, и тут же захлопали револьверные выстрелы — один, другой, третий...

Добивают...

Прошло минут пять или шесть, прежде чем мертвецов оттащили за ноги в сторону и сложили друг на друга и на тела предыдущей убиенной пятерки.

— Тащи сюда следующих.

Солдаты воткнули в прорези винтовочных затворов, вдавили большими пальцами новые снаряженные обоймы...

Из-за двери высунулась озабоченная, всклокоченная голова. Крикнула:

— Давай других!

Исчезла.

Раз.

Два.

Три.

Четыре.

Пять...

— Ну, чего замерли — шевелись!

Крайнего, гимназиста, поторапливая, огрели прикладом промеж спины. Он свалился с ног и, сев на полу и подтянув к груди коленки, заплакал. Он плакал совершенно по-детски, всхлипывая, вздрагивая острыми плечами и размазывая по лицу слезы и грязь, а когда его попытались поднять, стал вырываться и страшно кричать:

— Не надо!... Оставьте меня, я не виноват, я не хотел!...

Зрелище было тягостным.

На гимназиста поглядывали осуждающе — негоже вот так вот... Надо бы держать себя в руках...

Гимназиста подхватили под руки и поволокли за дверь. Которая тут же захлопнулась.

Все вздохнули с облегчением...

Но вдруг миг спустя дверь распахнулась вновь, потому что гимназист, каким-то чудом вырвавшись, смог ее раскрыть и высунуть в щель голову. Невидимые руки схватили его, рванули назад, так что рубаха надвое лопнула, но он, вцепившись в косяк пальцами, лез наружу, выпучивая глаза, ломая ногти и отчаянно лягаясь.

Совладать с ним не было никакой возможности. И более с гимназистом не чикались — кто-то там, за дверью, ткнул ему в бок штыком и, выдернув его из вздрогнувшего тела, тут же ткнул еще раз. Голова гимназиста отчаянно вскинулась и стала клониться к полу, пока не замерла недвижимо. На его лице так и остались черные, грязные разводья.

Многие истово перекрестились.

Дверь захлопнулась...

Тишина...

Залп...

Револьверные хлопки...

— Давай других!

Раз.

Два.

Три.

Четыре.

Пять...

Как в детской считалочке, где охотник стреляет в зайчика. Только в считал очке он потом оживает...

Грохот двери.

Пауза.

Залп!...

Эта пятерка была последняя, была — Мишеля.

— Первый. Второй.

Третьим был он.

— Ну чего встал — шагай!

На негнущихся, непослушных ногах Мишель шагнул с места.

Позади, наседая на него, наталкиваясь и наступая на пятки, бежал какой-то крупный мужчина в гражданском платье, у которого от страха тряслись щеки. В глазах у него был животный страх.

Нельзя же так! — одернул себя Мишель, представив на миг, что может выглядеть так же. Нельзя терять лица! Даже перед смертью. В первую очередь перед смертью!

И, не дожидаясь, когда его толкнут, пригнув голову, шагнул в распахнутую дверь. Как в омут!...

В первое мгновение ослеп, но, быстро привыкнув к полутьме, увидел, стоящих неровной цепью солдат с винтовками наперевес, под ногами у которых густо валялись, отблескивая зеленью, пустые гильзы. В воздухе пахло сыростью, порохом и... смертью.

— Туда ступайте!

Там, впереди, в полумраке подвала угадывались сложенные мешки, из которых, через многочисленные отверстия, шурша, сочился тонкими струйками песок. Как кровь... В сторонке, у стены, были сложены друг на дружку мертвые тела. Верхние еще вздрагивали, еще шевелили руками.

— Скоты! — сказал с ненавистью кто-то подле Мишеля. — Жаль, они нас. Жаль — не мы!

— Вставай туда! — указали им.

Один за другим они пробежали к стене. Встали.

— Эй, чего рты-то раззявили?... Товсь!

Солдаты, выравниваясь, вскинули к плечам винтовки, целясь в грудь. Цепь ощетинилась дулами винтовок. Замерла, ожидая команды.

Тяжелые винтовки чуть подрагивали в уставших руках. В прорезях прицелов мелькали напряженные зрачки.

Все было буднично и было страшно.

— Именем революции!... — сказал командовавший расстрелом человек в кожанке, вскидывая вверх руку.

В дверь забухали. Кажется, ногами.

— Стой! Отставить! — проорал кто-то.

Чего там еще?...

Человек в кожанке замер с задранной вверх рукой.

Приговоренные с безумной надеждой обреченных ждали, что вот сейчас приговор отменят и их отпустят по домам. Человеку свойственно надеяться... До самого-самого конца...

В дверь ввалился молодой парень в обсыпанном снегом кавалерийском полушубке, с заткнутым за голенище сапога кнутом, подошел к распорядителю расстрела.