– А я трясусь! Трясусь! Я хочу жить! – У Габриэль от ярости хлынули слезы. – Я не хочу на гильотину из-за того, что Мария-Антуанетта не желала мириться с конституционным правлением. Из-за нее этот омерзительный Жак-Луи Давид дышит мне в шею. И я должна это терпеть. И этого мерзкого Шевроля тоже!

Тетка растерялась, только глазами хлопала.

Габриэль вытерла слезы:

– Пусть австриячка будет мученицей, пусть с высоко поднятой головой поднимется на эшафот. Мне все равно. Я боюсь только за нас с вами.

Гулко, сквозь сморкание и всхлипы, Франсуаза пролепетала:

– У меня не было другого способа бороться с этой революцией.

– Ах, мадам, пока королева жива, революции и войны не закончатся. Мария-Антуанетта для санкюлотов – как нож в ране. Чтобы рана зажила, нож надо вынуть. Этот ужас вокруг длится только потому, что люди боятся реставрации ненавистных Бурбонов еще больше, чем власти якобинцев.

Франсуаза лишь съежилась. Злость Габриэль отошла, зато прихлынула мучительная жалость: всего год назад локоны виконтессы еще не покрывал иней седины. Она протянула тетке носовой платок.

– Ладно, мадам, успокойтесь. Расскажите, что вы натворили и по чьему указанию действовали.

Франсуаза покачала головой:

– Я не могу назвать его имя.

– Та-а-ак. А он поклялся вас не называть? Он арестован?

– В газете он не упоминается. Там только стражники и администрация. Ни с кем из них я никогда о побеге не говорила. Я только передавала королеве, что произойдет и на кого она может рассчитывать.

У Габриэль вспыхнула надежда:

– Отлично! Тетя, дорогая, еще не поздно все поправить. Я поговорю с Давидом, я объясню ему, что вы ни о чем не знали, что вас обманули, гнусно использовали. Вы даже ни о чем не догадывались. Но я не могу прийти к нему с пустыми руками. Чтобы спасти вас, мне необходимо имя того, кто все это затеял.

Франсуаза затрясла головой:

– Мон дьё, что вы говорите?! Этого благороднейшего человека я не выдам даже под пытками! Я же поклялась.

– Все поклялись, а кто-то все-таки побежал и донес. Небось тот, кто вас на все это подговорил. Поэтому его и не арестовали.

– Нет, это не он. Нас выдал этот Ворне, сосед снизу.

– Ворне? – Каждый раз, когда кажется, что хуже некуда, все оказывается еще намного ужаснее. – При чем тут Ворне?

Виконтесса судорожно вздохнула:

– Базиль Ворне застал меня у ее величества в Консьержери. Он пытался убедить королеву довериться ему и бежать с его помощью. Заявил, что подкупил администратора Консьержери Мишониса, тюремщика Жильбера и привратницу мадам Ришар. Все эти люди должны были помогать нам, а теперь все они арестованы. Ворне процитировал королеве ее собственные письма, и ее величество почти поверила, что он послан русской императрицей.

– Русской императрицей? Какое отношение Ворне имеет к ней?

– Никакого, разумеется. Он провокатор, вы же сами видели их письма! Разве посланник русской императрицы стал бы переписываться с предавшим монархию Лафайетом и с якобинцем Роммом? Но прикинуться посланником Екатерины было очень хитро, ведь перед побегом в Варенн именно российская подданная баронесса Корф снабдила королевскую семью паспортами.

– А как к Ворне могли попасть письма королевы?

– От австрийцев, наверное. Мы потом с ее величеством вспомнили, что бывший русский посол барон Симолин возвращался в Московию через Вену и передал эти письма австрийскому императору. Все это очень похоже на страшную интригу Вены!

– Чего же Ворне добивался?

– Погубить королеву, конечно. Вы же сами нашли у них эти письма. Якобинцы давно искали повод судить Марию-Антуанетту, вот Ворне и попробовал скомпрометировать ее своим заговором, чтобы у обвинения наконец-то появилась зацепка. И заодно сорвать любой другой возможный план ее спасения. Но ему не повезло: он наткнулся на меня. Как только я открыла королеве, что он прислан Лафайетом и состоит в переписке с Роммом, ее величество немедленно отказалась от его помощи. И тогда он донес на всех, кого сумел подкупить.

– Почему вы так уверены, что это он? В газете написано, что донес какой-то жандарм.

– Потому что всех допрашивают, всех арестовали, один Ворне почему-то по-прежнему на свободе. – Затряслась, забилась еще глубже под одеяло. – В любую минуту могут прийти за мной.

У Габриэль в висках заколотило:

– Как вы могли ради нее так рисковать нами?

– Я сделала это и ради нас. Как вы думаете, откуда у меня вдруг появились деньги? Но главное – мы тоже должны были получить поддельные паспорта и покинуть Францию вместе с королевой.

Габриэль с трудом перевела дыхание. Мысль, что сейчас они могли бы катиться в карете по Италии, вонзилась ножом под ребра. Но в сожалениях толку нет.

– Мадам, если вы до сих пор на свободе, значит, на вас Ворне почему-то не донес. Я даже знаю почему. Шпионам Австрии не поздоровится, даже если они провалили побег королевы. Они не меньше нашего опасаются разоблачения с этими их письмами от Лафайета, а я предупредила молодого Ворне, что, если нас арестуют, я немедленно доложу следствию все, что знаю о них. Поэтому он и обо мне помалкивает.

– А что он о вас знает? – всполошилась тетка.

– Он видел меня с Мари Корде.

Франсуаза подскочила на кровати, и Габриэль постаралась успокоить ее:

– Не волнуйтесь, он сам каким-то образом замешан в убийстве Марата, он там был и скрывает это. Это одна из причин, почему Ворне на вас не донесли. Мы боимся их, они боятся нас. Поэтому они молчат о нас, а нам, к сожалению, приходится пока молчать о них.

ПЯТНАДЦАТОГО ОКТЯБРЯ НАЧАЛСЯ суд над королевой. Габриэль не хотела идти, но Франсуаза настояла – не могла смириться с тем, что страдалица не увидит в зале ни единого близкого человека, ни единого доброжелательного лица. Пришлось провести весь день в смрадном Зале равенства, пытаясь через шум и выкрики расслышать тихие ответы подсудимой. Суд по форме был полнейшей профанацией закона, зато отвечал требованиям революционного духа. И Габриэль, и Франсуаза, да и вся остальная Франция ни секунды не сомневались, что Мария-Антуанетта всей душой ненавидит революцию и республику и, будь ее воля, австрийцы уже давно разбили бы бивуаки на Больших бульварах. Вся разница между старорежимными и чернью была лишь в том, что Турдонне и Бланшар и не думали укорять в этом Марию-Антуанетту, а у народа и прокурора Фукье-Тенвиля не было никаких доказательств ее предательства. Поэтому вдову Капет обвинили в совращении собственного сына, и эта тошнотворная, топорная ложь была настолько грубой и отвратительной, что даже злобные фурии-вязальщицы в зале суда оказались на