ходила. В тринадцать лет забеременела в первый раз. Ребенок родился мертвым.

— Мне было очень плохо, — сказала она. — Но потом все наладилось и, начиная с пятнадцати лет, я начала рожать здоровых детей!

Физически она довольно развита. Ее рост около метра семидесяти, это много для арабки. А еще она жутко неуклюжа. В камере совсем мало места, поэтому каждый раз, когда Фатима резко поворачивается, кто-нибудь сзади нее теряет равновесие. А когда во время еды Фатима, активно жестикулируя, эмоционально выражает свои мысли по поводу плохого пайка, то кто-то поблизости обязательно получает оплеуху.

С ней никто не спешит спорить. Она даже на Патрон пару раз поднимала руку. Если бы она была хоть немного умнее, то, безусловно, с таким телом захватила бы всю власть в нашей камере в свои ручищи. Когда кто-то ущемлял ее права или когда ей просто так казалось, то она тут же из толстушки-глупышки превращалась в грозного монстра. Вставала в полный рост, нависая скалой над противницей, выпучивала глаза, била себя кулаком в грудь и говорила:

— Животное! Я из тебя сейчас выпотрошу все кишки, начиная с мозгов!

И когда кто-то имел неосторожность заметить, что мозги и кишки — это не одно и то же, Фатима скалила зубы, и потасовки было уже не избежать.

Я не знаю, как так вышло, что Фатима не превратилась в безжалостного терминатора, ведь телосложение и инфантильность ей это позволяли. Наверное, ее спасло материнство. Ей нравилось играть в куклы. Ее тело — машина для убийства, а она мечтала заплетать куклам косички вместе со своими дочками…

Она напоминала мне носорога, который и мухи не обидит, но если его спровоцировать, то с легкостью сметет целую деревню.

— Мои дети — это смысл моей жизни! — говорила Фатима. — Ради них я готова отправиться в ад!

Ее муж не мог найти работу, потому что шла война. Проституция — ее способ прокормить своих детей, ведь родители не дали ей ни единого шанса получить образование.

Впрочем, она была так же шокирована мною, как и я — ею. Она не могла поверить, что я не обзавелась детьми.

— Тебе столько лет! Когда же ты будешь рожать??? — удивилась она.

Я ответила, что в моей стране нет традиции выдавать девочек замуж так рано, но она воскликнула:

— Почему рано? У меня тогда уже начались месячные!

Я не знала, что ей сказать. Меня спасло, что кто-то зашуршал пакетом от хлеба и Фатима ушла в свой круг, чтобы пообедать.

Позже со мной пообщалась Зиляль.

— Может, и хорошо, что туалет в камере, — сказала она мне со своего места.

— Да, хорошо, — подтвердила я. — Но только теперь нет прогулок по коридору и камера не проветривается.

Зиляль заулыбалась и подсела ко мне. Я поджала ноги под подбородок так, чтобы Зиляль смогла сесть рядом на корточки. Мы разговорились, и я спросила у нее, почему она считает туалет в камере хорошей идеей.

— Больше никто не будет плакать оттого, что хочется в туалет, — загнула она один палец на правой руке. — И потом, эти мужчины постоянно на нас пялятся. Без паранджи и выйти-то было невозможно!

Я сказала ей:

— Зиляль, пусть они пялятся, они же все равно за решеткой!

Зиляль на меня обиделась, но долго молчать не смогла.

— Ты же видишь: что с туалетом, что без, жизнь здесь невыносима. Они превращают нас в животных. Мы сидим здесь, словно скот. Посмотри на наши тела — мы месяцами недоедаем белковой пищи, а про витамины я вообще молчу. Мне жаль, что для вас так все закончилось, но теперь ты видишь, что делает с нами наше правительство. Каждый день мы молимся, чтобы Асада убили! Каждый день мы молимся, чтобы район, где мы находимся, захватила Свободная армия!

— Но Зиляль, — прервала ее я, — если наш район захватит Свободная армия, то мне, скорей всего, отрежут голову. Вряд ли кто-то будет разбираться, почему я здесь.

Зилял заметила, что могут и не отрезать, может, просто допросят и отпустят.

Я усмехнулась:

— Точно?

— Ну, по крайней мере Кристину отпустят точно!

Мне стало смешно. Зиляль тоже.

Она спросила, что я думаю об этой войне. Я сказала, что всему виной не президент, а невежество народа, который не понимает, что творит.39

Зиляль взорвалась:

— О Аллах! Катя, ты сидишь здесь, подыхая от жары и вони в этой тесной убогой камере, и поддерживаешь президента???

Объяснила ей, что я против президента, но еще я и против Свободной армии, потому что они ничуть не лучше президента и его свиты.

Зиляль меня не поняла и вопросительно уставилась. Тогда я задала ей вопрос, который задавала всем своим знакомым, кто поддерживал революционные взгляды.

— А что будет после революции? Что будет после того, как Асада убьют? Что?

— Демократия! — сказала мне Зиляль.

Тут уж взорвалась я:

— Демократия? Демократия?! Да какая демократия?! Ничего же не изменится! Поменяется имя президента, но останется нищета, невежество и еще большее отчаяние! Все это будет! Просто сейчас у нас в камере сидят две христианки, одна алавитка и семнадцать сунниток. После революции в этой камере будут сидеть три христианки, одна суннитка и шестнадцать алавиток! Вот и вся разница. Их так же будут пытать, потому что других методов эти полицейские не знают!

— Мне все равно, будут ли их пытать, но справедливость восторжествует, — сказала она.

— Возможно, она восторжествует для тебя, но это уже не будет демократия.

Мы помолчали. Я думала, как втолковать ей мои мысли, как убедить ее, но она даже не хотела меня понять. Она была уверена, что революция принесет Сирии мир и процветание. Я попыталась ей объяснить про минусы родоплеменных отношений, про государственный аппарат из потомственных генералов, который унаследовал Асад от своего отца вместе с постом президента, и что наверняка эта свита состоит из таких же психопатов-тиранов, как наш начальник тюрьмы.

К тому же нет ни одного священного писания, в котором было бы утверждение, что в нашем мире есть справедливость. Даже наоборот. Все они пестрят примерами геноцида, насилия и невежества. Но люди продолжают искать справедливость. Они даже готовы идти сражаться и умереть за ее обязательные атрибуты — свободу, равенство и правосудие.

— Да, начальник этой тюрьмы и правда дегенерат, — поддержала меня Зиляль. — Вместе со своими подчиненными.

— Ты понимаешь, — попробовала я объяснить ей еще раз. — Что, скорее всего, после революции здесь начальник тюрьмы не поменяется. Он же суннит. Может, ему даже премию дадут. Просто сейчас он пытает тех, кто из армии Свободы, а после