было важно, что хотя бы с одной стороны в нее никто не вжимался. Кристина вообще очень болезненно переживала тактильные ощущения. Я это знала и раньше. Как-то раз, еще когда мы были на свободе, мы разговаривали о ее семье, и она сказала, что обнять человека для нее означает очень большую близость и что даже свою сестру она обнимала всего несколько раз в жизни. После этого я много раз ловила себя на мысли, что стараюсь как можно меньше к ней прикасаться, будь то на улице, в институте или в маршрутке. А каждый раз, как она случайно трогала мою руку или задевала мое плечо, то она всегда извинялась, так значимо для нее было личное пространство.

В тюрьме же такой роскоши не было ни у кого. Ночью каждый по десять раз получал пинок от соседа, а если на тебя клали руки или ногу, то на это даже внимания никто не обращал.

Лишь у туалета у Кристины было целых десять сантиметров свободного пространства с одного бока, и каждый раз, когда ее лишали этих десяти важных сантиметров и вжимали в туалетную стенку, она устраивала скандал и отбивала их себе обратно.

Кристине никто ничего не говорил, все просто наступали на нее, пинали и брызгали водой по ночам. И это при том, что она всегда была приветлива со всеми девушками и готова отдать любой из них свою последнюю рубашку.

Сегодня несколько погибших. Я бы хотела знать их имена.

День тринадцатый

Чем больше я теряю в весе, тем больше становится мой авторитет. Думаю, если я помру от голода здесь, то прославлюсь на несколько поколений осужденных и мне склеят памятник из раздавленных тараканов.

Сегодня Ширин заставили постирать свои трусы. Дело в том, что белья здесь не выдают. С чем ты сюда попала, с тем и живи. У Ширин в день ареста были только одни трусы. Их она и носила последние пять недель заключения. Неделю назад я еще чувствовала, как воняет женщина, которая не меняла белье в течение месяца. Сейчас уже я никаких запахов не чувствую44, но другие женщины на Ширин жаловались.

***

Днем на нас неожиданно вылили два ведра холодной воды.

— За что? — обиженно спросили все.

— Спросите животное Русию.

Все посмотрели на меня. Я переглянулась с Патрон, но ничего не ответила.

Девушки не успели подготовиться, и намокли почти все одеяла. Высушить их невозможно. Теперь мы спим на холодном каменном полу, а укрыться могут только человек десять. На остальных площади одеял не хватает.

***

После ужина Шадя ни с того ни с сего начала выкрикивать.

— Аллах! Сурия! Башару бас!45

Никто ее не поддерживал, и охранник грубо велел ей заткнуться. Она села и растерянно смотрела по сторонам.

Я вспомнила весну две тысячи одиннадцатого года. Тогда все улицы Дамаска были заполнены людьми. Толпа выкрикивала то же, что и Шадя. Я пришла домой взмыленная и, танцуя, начала готовить обед.

— Что это ты такая резвая? — спросила меня Рита, моя соседка из Англии.

Я сказала ей, что снаружи веселятся люди в поддержку Асада и что мне тоже хочется покричать, но на улице это делать неприлично.

— Я тоже так хочу! — сказала Рита.

И мы вместе начали выкрикивать на всю кухню:

— Аллах! Сурия! Башару бас! Аллах! Сурия! Башару бас!

Не могу сказать, что мы были в восторге от Асада, но было радостно что-то кричать, прыгая у себя на кухне. Мы были такими беззаботными. Такое хорошее было время. Тогда еще не было войны.

***

Все уже расселись ужинать, когда я узнала, что наш с Кристиной хлеб (она его почти не ела) делились не между всеми, как я просила, а только между Зиляль, ее приближенными и Айей с Сафией. Я спросила у Динары, которая была завхозом, в чем дело, но она только пожала плечами.

Тогда я рассердилась и сгоряча попросила выдать мне мой хлеб. Это было зря.

Делить хлеб, не евши около двух недель. Руки у меня задрожали. Я постаралась разделаться с ним как можно быстрее, поэтому не всем досталось поровну. Но мне уже было плевать. Хотелось просто скомкать все лепешки и разом запихать их себе в рот. После дележки мои руки были в муке. Самое тяжелое было не сорваться и не облизать их. Я зашла в туалет и не закрыла штору, чтобы все видели, как я мою руки, иначе бы сорвалась.

Вечером нас с Кристиной позвали на переговоры. Нас из камеры привели в каморку накыбов. Там за столом сидел какой-то араб с очень серьезным видом. Нас поставили перед ним, как провинившихся школьниц.

Это был заместитель начальника криминальной полиции. Он приказал нам сесть.

Казалось, он наслаждался важностью момента и считал, что оказывает нам большую честь. Упершись своим пузом в стол, он с усмешкой предложил мне поесть.

Я сидела перед ним вшивая, грязная, одуревшая от голода, измученная платяными вшами и чесоткой. Я уже забыла, что значит — чувствовать себя человеком, и все, что мне оставалось, — это хамить и огрызаться, как обыкновенному животному.

Я не верила ни одному их слову. Я не верила ни одному своему слову. Я просто грубила, чтобы они поняли, что не блефую.

Но замначальника был очень мил и ласков со мной. На все мои грубости он отвечал снисходительной улыбкой. В начале разговора она даже представился.

— Мукаддим46 Басим, — скалясь до ушей, проворковал он. — У вас тут возникло некоторое недопонимание с нашими работниками…

Он говорил низким грудным голосом, и если бы не полное разочарование в мужчинах, которое постигло меня за последний месяц, я бы обязательно ему поверила.

— Но я-то вас понимаю! — якобы искренне продолжал он. — Вы просто решили навестить своих друзей…

— Да! — хором закричали мы.

— Купили билеты на автобус, как и все…

— Да! — подхватили мы снова.

— Ну что тут такого? Просто поделились книгой…

— Да! — продолжали мы.

— Но в Алеппо небезопасно! — неожиданно сменил он пластинку. — Вам лучше посидеть здесь, пока мы вас не отправим в Дамаск.

Он продолжал все так же ласково, но я ощутила запах лапши, которую он воодушевленно собрался вешать нам на уши.

А он живописно поведал нам, как хорошо с нами здесь обращались: не били, не приставали, не унижали. Охранники шли нам на встречу, заботились о нас и переживали.

По его словам выходило, что мы буквально попали на курорт. И так все правдоподобно!

В