Я могла бы что-нибудь придумать. В этом мне равных не было. Не из-за природной лживости, нет, просто дар рассказчика включался, ложь получалась столь изощренной, что легко сходила если не за абсолютную истину, так за одну из версий или за альтернативную точку зрения. Никогда я особенно не гордилась своим умением, воспринимая его скорее как бонус писательского мастерства. Но в данном конкретном случае Томас Смит неминуемо поймал бы меня на лжи. Я не измыслила бы ничего убедительного из-за нехватки фактов. Пустяки. Вот я сейчас усну, а завтра проснусь по-настоящему. Я зажмурилась до зубовного скрипа. Прочь, наваждение, прочь!

– Томас, я не знаю!

Намеренно его по имени назвала. Пусть сочтет это мольбой и оставит меня в покое. Лицом к стене, среди своих мыслей, на которые никто не давит ни вопросами, ни обвинениями, я буду в безопасности.

8 сентября 1917 г.

«Гарва-Глейб» значит «неудобье». Странно, почему это очаровательное местечко на озерном берегу, среди вековых дубов, да еще и с плодородными почвами, получило столь неподходящее название. Еще страннее, что для меня Гарва-Глейб является и всегда являлась именно неудобьем, только не в аграрном, а в моральном смысле. Я люблю усадьбу с детства – и с тех же пор борюсь со своей привязанностью. Сейчас Гарва-Глейб принадлежит мне, но так было не всегда.

Изначально она принадлежала англичанину Джону Таунсенду – землевладельцу и моему отчиму. Эта земля была пожалована предкам Джона Таунсенда за триста лет до его рождения. Джон Таунсенд был хорошим человеком. Он любил мою матушку, любил и меня. Когда он умер, усадьба досталась по наследству мне – ирландцу. Впервые за три столетия ирландской землей стал владеть ирландец[20]. А ведь я рос с глубочайшим убеждением, даже с упованием, что рано или поздно ВСЯ ирландская земля вернется к тем, у кого на нее истинное право. То есть к людям, целые поколения которых трудились на ней и умирали за нее.

Унаследовав Гарва-Глейб, я отнюдь не испытал удовлетворения. Не появилось оно и позднее, нет его и до сих пор. Я не горд своей удачей, и благосклонные улыбки фортуны меня не радуют. Наоборот – повергают в тихое отчаяние. Как известно, кому много дано, с того много и спросится; я же всегда проявлял к себе особую требовательность.

Тот факт, что Джон Таунсенд был англичанином, не разжег во мне ненависти. О нет, я искренне любил своего отчима. Он относился к Ирландии и ирландцам без глупых предубеждений и не таил в сердце неприязни. Усадьбу на берегу ирландского озера он получил от своего отца в наследство. А что до дурного запашка, который от наследства исходил, – так запашок за триста лет повыветрился. Джон Таунсенд не испытывал угрызений совести за грехи своих предков – и это правильно. Таков и я.

Я тоже не стыжусь своего отчима. Он покинул этот мир, оставив меня богатым человеком. Я с готовностью принял наследство. Отчим обеспечил мне превосходное воспитание. В детстве я тяжело болел – и он не экономил на лучших специалистах, а также на домашних учителях. Он оплатил мое обучение в Университетском колледже и купил мне дом в Дублине, желая свести к минимуму неудобства поездок взад и вперед. Он нанял автомобиль, который доставил меня домой, когда внезапно скончалась моя матушка (я был тогда на втором курсе). Сам он умер за полгода до Пасхального восстания, завещав всё свое имущество мне, приемному сыну. Деньги, обретающиеся на Лондонской фондовой бирже, не мною вложены в ценные бумаги. Не я создал капитал, хранящийся в Королевском банке Шотландии, не я скопил банкноты, которыми набит сейф в библиотеке Гарва-Глейб. На всех чеках стоит мое имя, но деньги наживал не я.

Почему я из принципа, из протеста не отказался от капиталов моего отчима-англичанина? Да потому, что я не дурак. Идеалист – да, националист – еще какой, гордец, как все ирландцы, – разумеется, но не идиот. Еще в пятнадцать лет, слушая на уроке «Речи из доков» Джона Маклина[21], я мысленно поклялся употребить свое образование, положение в обществе и богатство на благо Ирландии. В тот период я уже крепко дружил с Декланом. Оба мы бредили ирландской независимостью. Кстати, за Деклана платил мой отчим. Желая, чтобы я жил среди близких по духу людей, он не только выложил кругленькую сумму за Декланово обучение, но также обеспечил ему проживание и питание при школе. Домой на каникулы нас тоже возили обоих, а когда, несколько лет спустя, Деклан полюбил Энн и решил на ней жениться, мой отчим устроил им свадьбу и позволил жить в Гарва-Глейб, в пустовавшем доме управляющего, – совершенно бесплатно.

Нашего с Декланом вступления в ряды Шинн Фейн, а затем и в Ирландское республиканское братство отчим не одобрял, хотя неодобрение никак не сказывалось на его щедрости и любви к нам, юным бунтарям. Шесть лет минуло с его смерти, и мне странно: почему стены Гарва-Глейб не возвращают его голос, увещевающий нас? Мне стыдно за наши речи, в которых мы клеймили несправедливые британские законы и призывали кары небесные на всех англичан без разбору. Быть может, я невольно сократил дни самого близкого человека. Я жестоко раскаиваюсь. Я понял, как, какими способами идеализм способен подтасовать исторические факты. Правда в том, что не все англичане – кровавые тираны, и не все ирландцы – ангелочки с крылышками. С обеих сторон пролито достаточно крови и содеяно достаточно дурного; мы все достойны осуждения.

Пусть сам я уже не прежний, пусть поостыл с годами – сути дела моя моральная усталость не меняет. Ирландия должна обрести независимость. Я больше не наивный юноша и не слепой фанатик, я знаю, сколь высока цена вооруженной борьбы. Но, глядя на Оэна и видя в нем его погибшего отца, я до сих пор захожусь почти животной тоской по свободе, и чутье говорит мне, что свобода наступит.

ПАРУ ЛЕТ НАЗАД в новостях мелькнул сюжет: однажды утром некая женщина проснулась у себя дома, не представляя, как она туда попала. Лица детей и мужа казались ей чужими, да и вся обстановка тоже. Из своего прошлого, равно как и из настоящего, она не помнила ни малейшей подробности. Она бродила по дому, всматривалась в фотографии, на которых была запечатлена в окружении родных и друзей; она не узнавала себя в зеркале. И вот что она придумала: она подыграет судьбе. Она стала притворяться. В течение многих лет ни разу ни словом, ни жестом, ни взглядом не выдала себя. Муж, дети, родственники, друзья ни о чем не догадывались. Несчастная сама раскрыла свою тайну – спустя годы, обливаясь слезами.