Но лакеям, привыкшим к сказочной расточительности в императорских резиденциях, к бездонной пропасти кладовых Тюильри, непомерным тратам штаб-квартир, была неведома гордость, необходимая в новой обстановке. Только Маршан не терял головы и со скрупулезной тщательностью вел постоянный учет личных расходов, остальные же думали лишь о том, как извлечь выгоду из ситуации, суть коей они не понимали, но зато были крайне недовольны причиняемыми оной неудобствами.

Эта гнусная история со снабжением позволила Наполеону в октябре 1816 года нанести Хадсону Лоу очень ловкий и удачный удар. В тот день губернатор сообщил Монтолону, что от четырех тысяч наполеондоров, изъятых у них на борту «Нортумберленда» и потраченных на личные надобности французов, ничего не осталось и что сумму следует восполнить.

— Прикажите Новерра разбить топором всю мою серебряную посуду, отошлите ее ему и пусть он оставит нас в покое, — со вздохом сказал Наполеон.

Операция должна была произвести задуманное впечатление. На следующий же день была составлена опись всех предметов; была отложена посуда, необходимая для повседневного обихода, а затем три сервиза, с которых были сняты императорские орлы, были разбиты.

— Вот видите, — несколько театрально сказал Наполеон доктору О'Мира, — этот человек ограничивает меня во всем; он вынуждает меня продать посуду, чтобы я мог купить необходимое мне для жизни, в коем он мне отказывает, либо дает в совершенно недостаточном количестве.

Лоу, даже не понимавший гнусности подобной ситуации, поручил Балькомбу, как поставщику, привести размеры продаж в соответствие с предоставленным генералу кредитом, но не выдавать наличных денег. Три ликвидации имущества имели место 15 октября, 15 ноября и 30 декабря 1816 года и составили соответственно 952,1227 и 2048 унций, то есть в целом 230 килограммов, оцененных в 1965 фунтов стерлингов — немного более 26 тысяч франков. Этой суммы едва хватило на покрытие дополнительных расходов Лонгвуда в течение триместра, но с психологической точки зрения удар попал в цель, так как при взвешивании и оценке посуды присутствовало множество свидетелей, в том числе и отбывающие в Англию офицеры, которые не преминут сделать это событие достоянием гласности.

— Как чувствует себя Император? — спросил один из них у Чиприани.

— Скорее хорошо. Как человек, который продает серебряную посуду, чтобы жить.

— Как! Разве у вас недостаточно продуктов? Зачем вам нужно столько масла и птицы?

«После серебряной посуды я продам свою одежду», — заявил Наполеон.

В каком затруднительном положении оказались обитатели Плантейшн Хаус! Британское правительство, уведомленное Лоу о вышеупомянутой операции, тотчас согласилось довести до 12 тысяч фунтов в год сумму, предназначенную на содержание Лонгвуда, узаконив таким образом уже принятое местными властями решение.

Заявление Чиприани относительно нехватки съестных припасов — это всего лишь шутка, адресованная широкой публике, ибо суммы, которые Наполеон хочет попытаться собрать в Европе, подписывая векселя на имя принца Евгения или других членов своей семьи, на самом деле предназначены на выплаты членам его свиты. Сразу же по прибытии он назначил каждому ежегодное содержание: Бертрану — 24 тысячи, Монтолону — 24, сокращенные до 18 после отъезда мадам де Монтолон; Турго—6, Маршану — 8, Пьеррону — 4800, Новерра и Сен-Дени — по 4; аббат Буонавита получает в 1819 году 6 тысяч франков; аббат Виньяли — 3, доктор Антоммарки — 9; Крузо и Шанделье — 2400, Аршамбо — 1800 и Жозефина Новерра — 600. Вместе с тысячью франков, ежемесячно выплачиваемых Маршану на «туалет» Императора, это составляет 100 тысяч франков в год, то есть 4 тысячи фунтов стерлингов; смехотворная сумма, если вспомнить, что в пору расцвета Империи ее едва хватало на костюмированный бал в Тюильри.

Деньги, вырученные от продажи серебряной посуды, ненадолго задержались в сейфах Балькомба: первая часть пошла на выплату жалованья четырем членам свиты, изгнанным Лоу с целью сокращения расходов; остальное — на покрытие текущих расходов.

Тогда Наполеон принял деньги, данные ему в долг Лас Казом, также высланным с острова в декабре 1816 года, а расходы 1817 года были оплачены благодаря заемным письмам, на 300 фунтов каждое, оплаченным им перед отъездом. Едва вернувшись в Европу, маленький камергер поспешил уведомить императорскую семью о бедственном положении Императора. Мать Императора откликнулась первой, и письма ее исполнены благородного величия. «Все, что я имею, всегда будет в распоряжении моего сына, даже если для этого мне придется уволить всех моих слуг, оставив себе всего лишь одного. Если прочие члены семьи не прислали вам денег, то вероятно потому, что решили, что я захочу сама сделать все возможное, прежде чем обратиться к ним за помощью, — объясняла она графу де Лас Казу. — Сердце мое исполнено желания сделать все самой. Возможность помочь ему смягчает горе и боль, терзающие меня с тех пор, как он оказался в плену. Я хочу, чтобы вы мне изложили в общих чертах, сколько требуется в год не только на нужды самого Императора, на оплату векселей, но и на содержание его свиты».

Затем, трезво оценивая ситуацию, но при этом повинуясь материнскому инстинкту, всегда заставлявшему ее поддерживать самого несчастного из ее детей, она пишет королю Жозефу: «Мне не пристало указывать моим детям, какую сумму им следует выделить, чтобы обеспечить всем необходимым своего брата. Я сделала для этого первый шаг, послав 30 тысяч франков месье де Лас Казу; пусть теперь каждый из вас обращается к нему Сама же я готова отдать Императору все, что у меня есть, вплоть до последнего гроша».

Этот призыв возымел действие: Лас Каз получил 5 тысяч долларов от короля Жозефа, 15 тысяч франков от короля Жерома и 20 тысяч франков от принца Евгения. Ну а кардинал Феш, известный своей чудовищной скаредностью, без обиняков заявил бывшему камергеру: «За всем, что требуется для облегчения ужасной участи Императора, обращайтесь к моей сестре: она даст все, что сможет». Добрейший человек! Достойнейший служитель Господа! Единственное, что он предложил, так это «остаток» в 25—30 тысяч франков, причитавшийся Императору. Этот цинизм настолько возмутил мать Императора, что тем, кто осуждал ее за то, что она лишает себя всего ради изгнанника, она ответила: «Какое это имеет значение! Когда у меня не останется ничего, я возьму посох и пойду просить подаяния для матери Наполеона».

В октябре 1818 года контакты были установлены, и она смогла сообщить королю Жозефу в Соединенные Штаты: «Я уже послала 60 тысяч франков; братья и сестры обязались платить каждый по 15 тысяч франков в год; сама я готова дать 50—60 тысяч франков, и мне нужно лишь выяснить, придется ли мне ради этого сократить также и мои собственные расходы».

После того как Лас Каз самолично получил в качестве аванса некоторую сумму от принца Евгения, создалось впечатление, что корсиканский клан, объединившись в минуту испытания благодаря усилиям Madre, готов предоставить сотню тысяч франков, то есть 4 тысячи фунтов стерлингов, в распоряжение бывшего монарха, коему они обязаны всем — богатством, титулами, брачными союзами. Но, к несчастью, от обещаний до их исполнения — дистанция огромного размера, и Жозеф, уютно устроившийся в Америке, Жером — в Триесте, равно как и Люсьен — посреди своих коллекций, занятые своими делами, лишь на словах готовы были помогать своему брату. Подтверждением тому может служить письмо, написанное матерью Императора Жозефу в марте 1820 года. Успокоив бывшего короля Испании относительно судьбы драгоценных картин, которые она должна ему переправить, она вновь затрагивает проблему расходов в Лонгвуде