Петькиных слов у Владимира затихла душа — всю ночь болела из-за Надежды.

Теперь решил: пусть отец свое говорит, а он, Владимир, будет делать свое…

Вспомнил, как в день выборов катался с Ириной на тройке. Четко сияла на побледневшем небосклоне морозная крестовина солнца. Скрипели полозья, и пахло набросанным в сани сеном. И он шептал ей, что любит ее больше всего на свете, что она красивее всех и всех умнее…

— Женюсь я, Петька, — сказал он, оборачиваясь к другу. — Надо кончать холостую жизнь.

— Ну и дурак. — Петька шмыгнул носом у самого его лица. — Дурачина ты, простофиля… Иди и поклонись рыбке, пока не поздно… Скажи: смилуйся, государыня рыбка…

— Еще позавидуешь, — буркнул Владимир.

— Завидовала кошка собачьему житью, — засмеялся Воробьев. — Поди, Фефелиха уломала?

— Глубоко, мой друг, заблуждаешься… Ирина…

Петька с минуту молчал, скользнул ботинками по тропе. Наконец, отозвался — в голосе сожаление:

— Вот так, Владимир Федорович, и вымирало русское дворянство.

Владимир обиделся и замолчал.

Кабинет у Зыкова — небольшая комната, стол у окна, сейф, вдоль стен деревянные кресла, на стенах плакаты. Окно темное — рано, синеватый морозный воздух падает сливом из открытой форточки. Стекла затянуло испариной.

Владимир разбирал бумаги, готовясь к утреннему наряду, когда в кабинет заглянул Расстатурев. Без шапки сел в отдалении и нагнулся к коленям, опустив глаза в пол.

— Что это твой отец говорит, что я хреново работаю?

Владимир улыбнулся неловко, глядя на его нечесаную голову.

— Когда говорил-то, Федул Фарнакиевич?

— Когда бы ни говорил. — Расстатурев поднялся и вытянул перед собой руку ладонью вперед. — По какому такому праву сват наговаривает?

— Делать ему нечего…

— Мне от того не легче… Он, может, сам лентяй из лентяев. Это на прошлой неделе строгает трамбовку, а щепу на конвейер. Я ему говорю: «Что ты, сват, делаешь? Пошто уголь засоряешь? Мы его за границу япошкам продаем: должны марку держать». Вточь как ты говорил. Думаешь, Вовка, он пошевелился? Глазом не повел…

— Сам разберись, Федул Фарнакиевич…

— Это все из-за Нюськи, я знаю, — снова сел Расстатурев. — Ему невестка не ндравится… не ндравится — и не брал бы, не заплакали…

Снова открылась дверь: в кабинет заглянул Фефелов. Пальто расстегнуто, меховая шапка на бровях, лютая складка на переносице. Расстатурев вытер рукавом подбородок и встал. Дмитрий Степанович помедлил в дверях, оглядывая кабинет, поздоровался кивком головы и процедил Владимиру сквозь зубы:

— Зайди ко мне, Владимир Федорович…

«Неужели что случилось? — подумал Зыков. — Ну, будет с утра трепка…» — Пошел немного погодя.

У начальника шахты в кабинете слепил газовый свет, отражался в паркете и вишневой полированной мебели. Окна задернуты шторами. Дмитрий Степанович сидел за столом, разминая руки, и шевелил кустистыми сиреневыми бровями. На тумбочке, когда зашел Владимир, звякнули бутылки с нарзаном.

— Садись, — сказал Фефелов, показывая Зыкову на кресло. Синеватые отеки на щеках загустели, выгнулись серпом губы углами вниз. — Что опять выкинул? Девка в слезах пришла…

— Ничего. — Владимир сел, держа на коленях руки. Сразу понял, о чем речь.

— За Надьку в порошок сотру, если что… Не хочешь гулять — не гуляй, но спектакли не устраивай.

— Никаких не было спектаклей, Дмитрий Степанович…

— Я слушать тебя не хочу. — Фефелов сверкнул старческими глазами. — Она до полночи ревела как ошалелая. Тебе, видишь ли, шуточки, поиграть захотелось на нервах… Ходишь размахиваешь срамотой, как черкес шашкой…

Владимир поднялся.

— Чтобы сегодня же все уладил, — предупредил Фефелов. — И знать ничего не знаю. Не уладишь — пеняй на себя…

— Нечего мне улаживать, Дмитрий Степанович, — пробурчал Зыков, глядя Фефелову в глаза. — Я ей все сказал…

Тот онемел, дыша громко и часто, бессильно выложил на стол руки.

— Что случилось, Володя?

— Это папка ее позвал. И нехорошо как-то получилось… Я, конечно, за отца извиняюсь, а с Надей у нас… ну как это сказать? Все…

— Что значит — все?

— Раздружились мы, Дмитрий Степанович… Что же тут спрашивать?

— Я ни о чем и не спрашиваю, я говорю. — Фефелов затяжно посмотрел в угол стола. Снова посуровел его голос: — Зря, Владимир Федорович… Я думал, что ты порядочный человек… А ты, оказывается, свинья.

Зыков пришел на участок выбеленный, сел за стол, нетерпеливо постучал по крышке. На душе было скверно. Ну, для чего отец надумал все это дело с Фефеловой? Действительно, как-то нехорошо получается.

В кабинет собиралась первая смена. Посинело окно, и от форточки потянуло мятными леденцами. Люди рассаживались, разговаривали о предстоящем переселении с Отводов.

— Не умозговали ране, — говорил один рабочий, лысый, с выступающим лбом и крепким подбородком, — Зарубин. Он держал в руках шапку, распяливал ее временами, крутил на пальце. — Расселили мужиков на угле. А сейчас куда деваться? Сейчас квартиры давай?

— Так-то где квартир наберешься? — ответил другой. Он сидел рядом с Андреем Зыковым, забросив ногу на ногу.

Выпрямился Расстатурев, сморщил лоб. Его новая фуфайка расстегнулась, открыв клетчатую ситцевую рубаху и ремень с самодельной пряжкой.

— Говорили, через десять лет жильем обеспечат, — вставил он. — А я так думаю: где обеспечишь? У людей жилье есть, а их в другое переселяют. Тогда как у других не было и нету…

Вмешался в разговор Семен Макаров, Андрюшкин напарник по работе и собутыльник. В шляпе и в высоких начищенных сапогах, он, прежде чем начать говорить, склонился к коленям, дернулся, ужимая плечи и хихикая, почесал волнистый нос:

— Я говорю: все правильно происходит. Это почему, к примеру, один должен пользоваться коммунальной квартирой, а другой не должен. Между прочим, в коммунальной квартире-то жить удобнее: там и ванна, и уборна, и все такое. По-государственному как? Все люди равные. Отчего же, к примеру, если я имею домишко-рухлядь, то мне отказывать в лучшей жизни? Нет, а по-моему, как власти делают, так и правильно…

— Дурак ты, Семен, почему-то, — сказал Андрей, и все засмеялись.

Владимир тоже неодобрительно покосился на Семена.

— Жить-то как все хочешь, а работать — что-то тебя не очень видно, — сказал.

— Что я? Работаю и работаю…

— Неважно работаешь. — Владимир поднялся, обрывая посторонний разговор. На сердце у него все еще лежала тяжесть от разговора с Фефеловым, но надо было приступать к работе. — Это вообще не только к Макарову относится… Неважно мы дело начали, авария у нас на аварии… И сейчас вот из шахты сообщили: снова «скачали» цепи.

В этот день, как и обычно, он спустился в шахту вместе со сменой и таскал по штреку цепи, восстанавливая конвейер. Чем больше уставал, тем больше хотелось делать, потому что от работы медленно затухала и расплывалась тяжесть на сердце.

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

Марья Антоновна поднималась утром первой. На кухне, завернутый в