глаза, которые я так любила и которые казались мне сейчас безумными.

– Пусти, мне больно! – прошипела я в ответ, стараясь, чтобы он не заметил моего страха.

Целую вечность, казалось, он продолжал смотреть так, словно меня ненавидел.

– Извини, – он отпустил мое плечо и тотчас поймал ладонь, которую тоже сжал – но не до боли, а так, что я сама не хотела теперь, чтобы он меня отпускал. Но говорил Ильицкий с прежней горячностью: – Ты хоть представляешь, каково это – терять тех, кого любишь, и осознавать потом, что мог что-то изменить!

– Представляю! – отчаянно отозвалась я, сразу вспомнив о родителях. Их убили, когда мне было девять лет.

Ильицкий замешкался – должно быть, ждал другого ответа, о моих родителях он не знал.

– Видимо, плохо представляешь! – отвел взгляд и через силу договорил: – Я очень боюсь потерять тебя. Снова. В Асхабаде я каждое утро начинал с того, что проклинал день, когда отпустил тебя, – ты хочешь, чтобы я проклинал себя до конца жизни?!

Я смотрела на него во все глаза и даже не верила, что это все говорит он. Он любит меня, действительно любит! Сама я задыхалась в этот момент от нежности и не знала, что сказать в ответ. Я только смогла, не справившись с этой нежностью, погладить его щеку и прошептать пораженно:

– Женя, что произошло с тобой там, в Асхабаде? Ты совсем другой…

– Если ты о войне – то ничего примечательного. Люди там умирали так же, как и на Балканах. Умирают везде одинаково. Но в войне на Балканах мне виделся хоть какой-то смысл в отличие от тупого прозябания здесь, а враги империи всерьез казались личными врагами. И было весело рисковать… ничуть не страшно. Что такое страх, я понял в полной мере потом, в Асхабаде. Из-за тебя. Когда у меня появилось что терять. Один Бог знает, как я хотел вернуться, как торопился в Петербург. А ты нынче заставляешь меня думать, что я все-таки опоздал.

– Ты действительно опоздал, – жестко сказала я. А голос предательски дрогнул. – Я собиралась выйти за другого – я в самом деле собиралась это сделать! И не смей мне рассказывать, как ты мучился.

– Так ты просто мне мстишь? – сделал дурацкий вывод Ильицкий и прищурился.

– Я не мщу тебе… – пересилив себя, я ласково коснулась его ладони. – Хотела бы, да не могу.

Женя, как и я, глядел на наши переплетенные пальцы.

– Тогда позволь, я спрошу еще раз, – сказал он, – ты станешь моей женой? Уйдешь из этого дома?

– Я не могу… я должна кое-что сделать здесь, понимаешь? – ответ больше был похож на стон. Я сама ненавидела себя за эти слова.

– Ясно. Тебе тоже пока весело рисковать, да?

Сложно было не понять, как мой очередной отказ задел Ильицкого. Он отпустил мою руку и резко оттолкнулся от дерева, собираясь уйти. Но в последний миг как будто передумал, обернулся и опять жестоко заговорил:

– Давай я расскажу тебе одну историю. Про твоего попечителя графа Шувалова, или кем там он тебе приходится?… Полагаешь, я не знаю, где и кем он служит? Я уволился из армии в ноябре, после того, как Миллер погиб. Приехал в Петербург, приехал с единственной целью. Найти тебя. Натали о тебе ничего не слышала, в Смольном тоже понятия не имели, где ты, зато хоть подсказали, где искать графа Шувалова. Месяц я пытался к нему прорваться. Месяц! А когда наконец получил аудиенцию, он ответил мне, что ты осталась в Париже. Что вполне счастлива там и возвращаться не собираешься. Ты ничего этого не знала, так ведь?! Так вот, а теперь подумай о долге и обо всем таком прочем!

И теперь только, развернувшись, он бросился прочь, не дожидаясь даже моего ответа. Впрочем, через два шага Женя снова остановился. И, полуобернувшись, сказал:

– Я остановился в «Славянском базаре», что на Никольской. Без тебя я из Москвы не уеду.

* * *

Возвращаться в дом вместе нам все равно нельзя, так что я даже была благодарна Жене, что он ушел сейчас. Тем более что я слишком разволновалась, чтобы играть свою привычную роль Лидочки. Мне следовало подумать сперва.

Дядюшка действительно ни словом не обмолвился о том, что Ильицкий искал меня. Что они вообще виделись. А ведь в ноябре мы уже вернулись из Франции. Платон Алексеевич выписал какую-то свою дальнюю родственницу, чтобы та числилась в моих наставницах, и остаток осени я провела с нею в деревне. Дядя предположил тогда, что очередной бальный сезон не пойдет мне на пользу, раз замуж я все равно не собираюсь, а я с ним согласилась, подумав, что прекрасно проведу время на свежем воздухе и с книгами. Я вернулась в Петербург только к Рождеству.

Почему он не сказал мне об Ильицком? Почему солгал ему о Париже? Единолично решил, что Женя мне не пара? Или дядя уже тогда замыслил отправить меня к Полесовым и потому не хотел моего замужества?

Боже… а вдруг Ильицкий солгал мне, сказав, будто искал меня?

Так ничего и не решив, растерянная и тихая, я брела в дом. Я понятия не имела, кому мне верить сейчас…

Глава тринадцатая

Когда я вернулась, Ильицкого уже не было – он уехал в свою гостиницу. И Алекса не было видно. А Мари, нервно теребя свою шляпку, то и дело бросала на мадам Полесову нетерпеливые взгляды и капризничала, словно ребенок:

– Маменька, ну пойдемте уже!

Полесовы собирались уезжать. Елена Сергеевна, впрочем, все не могла наговориться с Афанасием Никитичем – уже в дверях она вспомнила, что забыла передать привет сыну и невестке Курбатова, потом принялась расспрашивать, как их здоровье и не собираются ли они возвращаться в Россию, а граф стал подробно и обстоятельно ей отвечать… Так как рассказ его имел шансы продлиться еще часа полтора, граф вдруг предложил:

– К чему вам, Еленочка, такой большой семьей в коляске нанятой ютиться? Давайте-ка я велю заложить экипаж и сам провожу вас до дома. Полчасика всего обождите. Лев Кириллыч, – обернулся он к Якимову, – ежели не торопитесь, составите нам компанию? На обратном пути мы бы заехали к вам, на Никольскую.

– Не откажусь, Афанасий Никитич, не откажусь… – любезно поклонился тот.

Елена Сергеевна принялась горячо благодарить графа, снова сбрасывая ротонду на руки слугам, и только Мари настолько явно обнаружила свое недовольство, что мне пришлось ее одернуть.

* * *

Еще из экипажа я увидела, что светится окно гостиной в квартире Полесовых.