— Черт! Черт, черт, черт! — в отчаянии крикнула Рита. Верная жена, чтоб тебя! Вот тебе твоя верность — позор один, ни крошки опыта, знания, понятия! Ведь эти нынешние, восемнадцатилетние, такие грамотные, раскованные, столько уже видели и читали! Их девочки: каждая вторая — Ким Бессинджер, каждая третья — Шарон Стоун! А они, кому за тридцать? Только-только дорвались до хорошего белья, до качественной косметики, до шампуней, которые не пачкают волосы, до всего того, что делает женщину хоть немного женщиной, несмотря на шишки на ногах! Смешно вспомнить, но пять лет назад ее, Ритку, учила пользоваться тампаксами четырнадцатилетняя младшая сестренка ее знакомой.

Как это писали в «Московском комсомольце»? Ванная с лепестками роз? Вот чему нынче учит бывшая комсомольская газета! А Ритку чему она учила? Как кирзачами ноги не натереть на уборке колхозного картофеля или, в крайнем случае, как клеем советский лак закрепить на ногтях хотя бы на вечер — и то, это был прогресс, большой шаг вперед по сравнению, скажем, с молодостью родителей. В сущности, она, Ритка, куда ближе к матери по своим женским привычкам и умению, чем к ровесницам Макса. Да, она ухаживает за собой, многому уже научилась, но, черт побери, постель надо сейчас стелить или когда?

Макс застал Риту в слезах и в полном отчаянии. Он подумал, что-то случилось, он швырнул розы на пол и бросился к ней в ужасе: «Что-нибудь с Ванькой? Рита, родная!» Она замотала головой и попыталась улыбнуться, хотела вытереть слезы, но он ей не дал: он стал нежно слизывать соленые капельки с ее лица, и она начала тихонько смеяться. Он взял ее на руки и понес…

Они долго, очень долго целовались, сидя на полу, а потом спокойно и неторопливо начали друг друга раздевать. Когда на Рите остались одни трусики и, разумеется, носочки, она вдруг начала ужасно стесняться и пыталась ладонями прикрыть то тут, то там… Макс нежно отводил ее руки и целовал именно те места, которые только что от него пытались спрятать.

Его тело было стройное, гибкое, ужасно горячее и, по сравнению с Ритиной, кожа Макса была очень и очень смуглой. «Посмотри!» — шептал он, соединяя их руки и вытягивая вверх: белая, сметанная с голубыми прожилками Ритина рука и его сильная, мускулистая, светло-шоколадная… «Прямо Отелло и Дездемона, имей в виду…» Рита все время молчала. Ей не верилось, что все это происходит с ней — очень уж красиво, «лепо». А из коридора еще вдруг сильно запахли брошенные на пол розы…

Когда все случилось, им обоим было даже неловко — слишком хорошо, что ли? «Ничего подобного не было никогда у меня с Гошей», — подумала Рита, уткнувшись Максу в плечо, стесняясь поднять глаза. «Разочарование после первого раза? Какая чушь. Лучше этого может быть только… еще много раз так же!» — и он вновь начал ласкать ее, и она застонала, прижимаясь к нему…

— Одного я не понял, — улыбнулся Макс в тот день, уже уходя. — Почему ты так и не сняла носочки? Они, конечно, красивые, но все-таки, почему?

Рита легонько хлопнула пальцами по его губам.

— Потом как-нибудь скажу… может, это мой особый секссекрет.

Когда за ним закрылась дверь, Рите пришлось срочно сесть на стул, ибо у нее подкосились ноги. «Это все происходит не со мной, этого не может быть. Просто в природе не существует такого счастья». Она бросила взгляд на розы, которые уже стояли в вазе на серванте. «Как я объясню эти розы? — подумалось ей. — Впрочем, какое имеет значение, что я скажу? Что-нибудь скажу. Например, нашла на улице». И она рассмеялась, не в силах ни встать, ни что-либо делать, ни даже думать.

Людмила Сергеевна всегда любила первый снег, даже быстро тающий, еще робкий и незимний. Она вообще любит белый цвет. И почему говорят, что это цвет смерти? Вот еще вчера: улицы были черно-коричневые, мрачные и грязные… А сегодня все засверкало и повеселело. Как красиво блестят нерастаявшие снежинки на ресницах женщин, придавая им какую-то средневековую таинственность! И еще с детства Людмила Сергеевна всегда пробовала первый снег на вкус, причем очень просто: высовываешь язык, и он сам падает к тебе в рот. Когда была девочкой, это можно было делать без стеснения, откровенно разевать рот и ждать, когда снежинки опустятся на язычок, и каждый раз надеяться, что снег все-таки окажется сладким. Ну, а теперь… Пожилая дама должна себя блюсти, то есть делать это потихоньку, чтоб никто не видел. И, несмотря не все свои тяжкие думы, Людмила Сергеевна все искала удобного момента, чтобы попробовать снег с детской надеждой на чудо: вдруг сладкий? Уже близко метро, а она все никак не найдет удобного случая. Хотя, ей-богу, даже странно, как она еще может быть озабочена чем-то другим, кроме: у Макса продолжается роман со взрослой дамой, которая к тому же Юлькина знакомая, а Юлька-то зациклилась на этом до такой степени, что вусмерть поругалась с братом, и ко всему прочему Роман собрал вещички и переехал к матери. Юлька сообщила об этом по телефону таким будничным голосом, что Людмила Сергеевна поняла: за этим спокойствием — истерика. Вот таким же голосом и тоном она много лет назад сказала матери по телефону из Ленинграда, что «Ромка разбился, наверное, умрет».

Как и тогда, Людмила Сергеевна поехала к дочери сразу же. И нашла ее тупо сидящей в кухне перед разбитым окном. Аська хныкала и капризничала, боясь высунуть нос из комнаты. Из окна жутко дуло — не май все-таки. Люся бросилась закрывать его одеялом. «Что произошло?» — «Всплеск эмоций брошенной жены», — ответила Юлька. «Хорош гусь! — думала Людмила Сергеевна, растягивая одеяло вдоль окна и пытаясь за что-нибудь его зацепить. — Окно не мог заделать. Ушел, бросил жену, дочь в квартире с разбитым окном. Дрянь! Они ж целую ночь мерзли!»

Людмила Сергеевна провела у Юльки весь день. Созвонилась с Володей, договорилась, что он пришлет людей вставить стекла, сварила обед, поиграла с Аськой. Казалось, Юлька была в норме.

— Доча, может, это просто ссора? — робко предположила Людмила Сергеевна. — Он вернется…

— А на кой черт? — как бы удивилась Юля. — Пусть поживет с мамашей своей, ради Бога! А мне он миллион в месяц давать будет, представляешь? Проживу и без него пока что…

С того дня прошло уже больше месяца, Ромка так и не вернулся. Людмиле Сергеевне с ним не удалось поговорить, ведь звонить домой Вере Георгиевне — это выше всяких сил и возможностей. Юлька — мрачная, злая, но вот отчего, Людмила Сергеевна до поры не была уверена. Когда поняла, что в большей степени из-за Макса, то всерьез встревожилась: полный ли порядок в голове у Юльки? Ее муж бросил, а она… Боже, как они с Максом орали друг на друга!

— Ты, идиот, хоть бы деньги тогда с нее брал!

— Ма, скажи ей, чтоб заткнулась, а то я за себя не ручаюсь!

Володе тогда пришлось схватить Макса и утащить его на улицу проветриться. Людмила Сергеевна попыталась образумить дочь:

— Юлька, охолони! Я бы подумала, что у тебя что-то нервное из-за Ромки, но ведь эта дурь началась несколько раньше…

— Боже мой, из-за Ромки! Да не было бы никакого Ромки и этих дурацких проблем, если бы ты в свое время не была бы такой…

— Ты опять? Ты снова?