и головы всех собравшихся у мечети повернулись туда. Увидев караван на северной дороге, все стали обмениваться мнениями: откуда идет он и кому принадлежит.

— Хазары! — предположил кто-то в толпе.

— Слишком большой, — возразили ему, — и охраны маловато.

— А может, хорезмийцы?

— Это по северной-то дороге?

— А что? С них станется — хитрецы!

— Помяните мое слово: идут наши карлуки, — стал доказывать еще кто-то. — Это я вам говорю.

Снова заволновались, когда всадники, неожиданно появившиеся из-за увала, понеслись лавиной к городу. Засверкали на солнце клинки, послышались далекие крики. Недалеко от города отряд разделился, и одна его часть устремилась наперерез каравану. Люди стали разбегаться по домам. Молодые воины цепочками побежали по раскатам, чтобы успеть занять оборону у городской стены. Из казарм выехал первый отряд. Откормленные кони тяжело поскакали наверх, и старики горожане стали плеваться, глядя им вслед. Было ясно, что отряд успеет выехать из Сарытаса, но не сможет защитить караван. А там, на дороге, всадники в считанные минуты окружили караван и, разогнав охрану, стали снимать с верблюдов вьюки. Когда из города выехал основной отряд, степняки уже соединились и стали поспешно отходить. Люди высыпали на улицы, когда преследуемые и преследователи скрылись за увалом, а разграбленный караван, кое-как собравшись, начал спускаться к городу.

Но через час жители Сарытаса были заняты уже другой новостью. Все словно позабыли о нападении клычей на караван из Хазарии и говорили лишь об одном: Самрад решил строить новый город и для этого вызвал из Каратау Шакпака. К чему адаям еще один город? Всевозможные слухи поползли по Сарытасу. Одни говорили, что вождь хочет подарить город Ербосыну и заручиться его поддержкой против клычей и канглы, которые стали грабить караваны под самым городом, другие намекали на пристрастие Самрада к вину и женщинам, третьи уверяли, что это тщеславие вождя — только и всего. Но прошла ночь, и в городе стали повторять слова известного баксы адаев Бекета, чья популярность в степи, пожалуй, была нисколько не меньшей чем Самрада. Предателем назвал баксы Самрада и пригрозил скорой и мучительной смертью. И все поняли, что теперь последует.

Шестеро воинов выехали в степь за баксы и исчезли бесследно, несмотря на то, что были неприкосновенны, как выполняющие волю вождя племени. Раздосадованный Самрад отрядил еще шесть воинов, и они словно в воду канули. Тревога овладела тогда горожанами. Они слышали намеки степняков, пригнавших табуны и стада в порт, и пришли в еще больший ужас. Усмехаясь, говорили табунщики о том, что их деды ходили походами на города Джейхуна и Сейхуна, на селения карлуков и Каратау. Предки Самрада не любили города и завещали это детям. Не забыл ли Самрад, что в Вечном оплоте постоянство является смыслом жизни? Ведь и Ербосын вынужден был вернуться в степи. Бекет — святой человек, и поднимать на него руку — значит идти против неба… Дошли, видно, слухи до Самрада, он увеличил гарнизон, окружил город усиленными сторожевыми постами, велел послушным аулам прикочевать поближе к городу. Но не захотел вождь прослыть трусливым, не заперся, как ожидали некоторые, во дворце, а наоборот, стал чаще выезжать в степь на охоту, на военные игры. Однажды встретил Самрад на улице стражу, тащившую какого-то табунщика, который осмелел настолько, что повторял на площади слова Бекета. Выслушал Самрад начальника стражи и велел отпустить степняка. Знал Самрад, как успокоить людей. Надо быть выше и благороднее своего врага, чтобы твои подчиненные верили тебе. В тот же день сам сообщил народу, что намерен строить новый город, настоящий, такой, как у румийцев и персов, чтобы еще больше привлечь купцов. Кто хочет — пусть живет в городе, кто не хочет — может выехать в степь. Он, Самрад, никого не неволит…

Шакпак, конечно, не знал всего этого. Гонец нашел мастера — так величали в степи знаменитого художника и зодчего — у карлукских рудокопов, где тот покупал цветную глину.

Небольшого роста, широкоплечий, с давно небритой головой, Шакпак раздраженно бегал вокруг горки влажной глины, сложенной у колодца, и громко ругался.

— Что ты показываешь мне? — кричал он бородатому карлуку, спокойно восседавшему тут же на земле. — Это же грязь, а не желтая глина! Опять ты хочешь обмануть меня!..

— Она не хуже румийской краски.

— А мне нужно лучше, понимаешь? Лучше.

Рудокоп взял комочек глины, растер пальцами, понюхал, попробовал даже на вкус.

— Да съешь ты хоть целую торбу! — снова закричал Шакпак. — Тебе-то что? Проваляешься ночь, поохаешь, а утром снова полезешь в колодец. Мне ведь стены расписывать! Стены!

Гонец подождал, послушал его и, видя, что спор может тянуться еще долго, подал Шакпаку письмо. Тот быстро развернул, пробежал его глазами и засиял.

— Новый город! — сообщил он, радостно улыбаясь, рудокопу. — Самрад поручает строительство мне.

Гонец приехал с запасным конем, и Шакпак решил ехать немедля. Уже на коне он обратился к рудокопу:

— Позор тебе, если краска потускнеет раньше, чем умрем мы сами.

— Долго ждать, — возразил бородач.

— Отвезешь ко мне, — Шакпак тронул коня.

— Сколько? — Бородач поднялся и зашагал за ним.

— Десять пудов, — крикнул Шакпак, не оборачиваясь. — Деньги в нише, возьмешь, сколько положено. Трудись, брат, теперь твоя краска будет нужна Самраду… Обойдемся без румийцев!.. Понятно?

Шакпак направился прямо на побережье, не заезжая к себе. Горы он знал хорошо, исходил их вдоль и поперек, и гонец — пожилой, суровый на вид воин — без особого желания последовал за ним по узким карнизам, головокружительным спускам и подъемам. У перевала Хантокпе Шакпак встретился со своим молодым учеником, наносящим рисунки на поверхность белых скал. Гонец не понимал таинства линий и узоров, но с любопытством стал рассматривать изображения всадников, необычных, совсем не таких, как в жизни. Самый первый на рисунке скакун вытянулся в струнку так неестественно, словно бы в одной шкуре находились сразу три коня. Наездник же, наоборот, был мал, а длинные руки его тоже вытянулись вперед. Зато самый последний из группы скакунов — кургузый жеребец — был явно из тех коней, которых и вовсе не допускают на байгу. Седок с нелепо длинным туловищем сидел на нем неестественно прямо, так что создавалось впечатление, будто жеребец прыгает на месте. И все это было испещрено прямыми и ломаными линиями разной толщины.

Воин послушал беседу Шакпака и его ученика и не удержался, спросил:

— Что значат эти линии? Они так густы, что камень напоминает мне спину старого раба.

— Это мысли людей и скакунов, — ответил молодой художник, водя резцом над рисунком. — Желание одних победить, усталость других, злоба и бессилие третьих.

— Ты