она должна была сделать уступку, именно по отношению к крестьянству. Даже и для консервативных министров эпохи прусской реакции было ясно, что во второй половине XIX в. оставлять неприкосновенными пережитки крепостного права будет явным анахронизмом. Еще в самом начале революции в разных местах Пруссии (особенно сильно в Силезии) происходили крестьянские волнения; несмотря на то, что эти волнения носили неорганизованный характер и их было нетрудно подавить, министры Фридриха Вильгельма — и либеральные, и консервативные — одинаково хорошо понимали, какую опасность для государства могут представлять аграрные беспорядки, если для них будет постоянно благоприятная почва. Еще в 1848 г. правительство было занято аграрным вопросом, но тогда палата не успела рассмотреть представленных ей земельных законопроектов. Для них пришло время только в 1850 г. По законам 2 марта 1850 г. остававшиеся еще крестьянские повинности по отношению к помещикам были отменены частью без вознаграждения, частью за выкуп; вместе с тем отменялась вотчинная юстиция. Но выкуп крестьянских повинностей не был сделан обязательным и позднее даже был издан закон (16 марта 1857 г.), что те повинности, относительно «регулирования» которых не поступят ходатайства до 13 декабря 1858 г., остаются неупраздненными. Законы 2 марта, таким образом, не имели особенно радикального характера и создали в восточных провинциях Пруссии менее 13 тысяч новых собственников; позднее, в эпоху все усиливавшейся реакции они были еще несколько урезаны в пользу помещиков. Как бы то ни было, прусское юнкерство не могло жаловаться на эти законы; они не отнимали у них их земель и существенно интересов, потому что те повинности, которые были отменены без вознаграждения, не имели в сущности какого бы то ни было экономического значения. Король оказался более ревностным защитником помещичьих интересов, чем сами помещики: он некоторое время противился новым аграрным законам и уступил лишь после уговоров. В своих дворянских симпатиях он остался, таким образом, верен старым традициям гогенцоллернской династии.

Кроме не особенно значительной уступки крестьянству, во всем остальном последние годы царствования Фридриха Вильгельма IV возродили худшие стороны старой прусской политики: начались гонения на печать, на которую посыпались штрафы и судебные преследования. Судьи, как и в дореволюционное время, не сохранили и тени независимости и послушно налагали на подсудимых те кары, которых от них требовала администрация. Сама администрация и по нравственным качествам, и даже по своей деловитости стояла так низко, как никогда раньше. Казнокрадство, вымогательство денег у населения, покровительство заведомым преступникам, если они могли откупиться взятками от наказания, подрывали всякое доверие к властям, всякое уважение к закону. Хотя после штейно-гарденберговских реформ в администрацию и проникало бюргерство, но она не улучшилась, а ухудшилась: все старые приемы управления сохранились, а понятие крамолы, которое теперь расширилось, давало более обильные поводы для произвольных преследований и вымогательств. В это время Пруссия совершенно оскудела талантливыми и независимыми деятелями; все, кто сохранял еще хоть тень независимости, томились в тюрьмах или бежали за границу (Фрейлиграт, Лассаль, Маркс, Энгельс, Шульце-Делич и др.).

В жертву реакции и монархическим принципам были принесены теперь и идеи германского единства, и фридриховские принципы великодержавной прусской политики. Корона Барбароссы не могла не увлекать романтически настроенного Фридриха Вильгельма IV, но даже и в разгар революции, в мартовские дни, когда он делал свои патетические заявления о том, что «отныне Пруссия сливается с Германией» и выражал уверенность, «что вся Германия присоединится к нему с доверием», он представлял себе германскую империю не иначе как в виде собрания князей, добровольно отрекшихся от своего суверенитета и с вассальной преданностью предложивших ему императорскую корону. Но с самого начала революции было очевидно, что государи Германии не особенно склонны отказываться от своих суверенных прав; не только император Австрии, который считал, что у него гораздо больше прав на германскую императорскую корону, но и короли Баварии, Вюртемберга, Саксонии, а также и некоторые мелкие государи Германии не только не имели никакого желания содействовать прусскому королю в его притязаниях на роль общегерманского гегемона, но даже и противодействовали ему в этом, — одни открыто, другие тайно. Искренней сторонницей прусской гегемонии в Германии была только либеральная буржуазия (более демократические слои населения относились к Пруссии с большим недоверием; радикалы, намекая на баррикадную борьбу 18 марта, звали Фридриха Вильгельма IV «картечным королем»). Но король не хотел принять короны даже из рук этой умеренной части прусского общества, боясь поставить свой императорский титул в связь с революцией, хотя бы и умеренного оттенка; его пугала «Горностаева мантия на красной подкладке»[10], «корона, помазанная полною каплей демократического елея»[11]. Поэтому, когда Франкфуртский парламент, в котором либеральная буржуазия играла преобладающую роль, в апреле 1849 г. предложил ему корону германского короля, он отказался ее принять. В ответной речи, которую он произнес делегации франкфуртского парламента, он заявил, что высоко ценит доверие представителей немецкого народа, но не может «принять решение, которое должно иметь столь важные последствия… без свободного решения коронованных глав, князей и вольных городов Германии». Несколько ранее, 13 декабря 1848 г., он писал более откровенно своему другу Бунзену: «Такая корона (т. е. предложенная народными представителями) — прежде всего не корона. Корона, которую принял бы Гогенцоллерн только потому, что ему благоприятствуют некоторые обстоятельства, вовсе не корона… так как она является плодом, который созрел на революционной почве, а корона должна являться печатью Божией, даруемой Им тому, кто принимает ее при священном миропомазании и становится коронованным Милостью Божией. А ваша корона… принесла бы, к сожалению, величайшее бесчестие своим привкусом революции 1848 г., этой отвратительнейшей, глупейшей, сквернейшей, хотя, слава Богу, не самой злой из революций нынешнего столетия». Однако Фридрих Вильгельм не сразу отказался от мысли надеть на себя императорскую корону. Он признавал, что «корону, которую носили Оттоны, Гогенштауфены и Габсбурги, мог бы надеть на себя и Гогенцоллерн; она принесла бы ему величайшую честь своим тысячелетним блеском». Поэтому он созвал делегатов от немецких государей на конференцию для пересмотра франкфуртского проекта имперской конституции. Но здесь-то и обнаружилась отчасти холодность, отчасти враждебность государей к германскому единству под гегемонией Пруссии. Австрийский делегат, хотя и прибыл на конференцию, но тотчас же и удалился; Бавария протестовала против назначения единого главы союза; Вюртемберг также отказался принять прусский проект; его приняли, да и то скрепя сердце, из крупных государства лишь Саксония и Ганновер, а вслед за тем 28 более мелких князей Германии. Либералы франкфуртского парламента соглашались поддерживать даже и такую форму германского объединения, несмотря на явную неудовлетворительность прусского проекта с точки зрения либеральных принципов. Но из проекта Фридриха Вильгельма все-таки ничего не вышло. Главной причиной этому было противодействие Австрии; все более выяснялось,