к сомнениям даже помогали ему в работе, так как, однажды приняв какое-нибудь решение, он осуществлял его без всяких колебаний, с той упрямой твердостью, на которую вообще способны несложные натуры. Корона Барбароссы и Оттонов не увлекала его в той мере, как это было с его романтически настроенным братом, но он уже в начале своего царствования проникся убеждением, что объединение Германии под эгидой Пруссии — задача, которая продиктована непреложным ходом истории, которой нельзя избежать, не уронив национального достоинства Пруссии и даже самой Германии, — и он принял эту задачу не с радостью, а с покорностью судьбе, как тяжелую обязанность, как своего рода испытание, посланное ему Провидением. Как и многие из его предков, он был религиозен и искренне проникнут мыслью, что над династией Гогенцоллернов и всеми ее поступками почиет благословение Божие. «Неужели выдумаете, — говорил он своим приближенным после окончания франко-прусской войны, — что я мог бы принять на себя тяжелое бремя этой войны и что были бы возможны все эти успехи, если бы я не был твердо уверен, что Провидение хотело этого и что оно избрало нас в качестве своих орудий?» Тем не менее, в его натуре совсем не было мистицизма: уверенность в божественном руководстве сообщала только большую твердость его поведению, но никогда не заставляла его искать в религиозных идеях направляющих принципов для его деятельности и изменять реалистическим началам его правления; идея Провидения нужна была ему только для того, чтобы найти оправдание уже совершенным поступкам, а не затем, чтобы сообразоваться с ней в определении целей деятельности и в выборе средств для их осуществления.

В молодости он был завзятым реакционером и сохранил консервативные склонности до конца своей жизни, но над его практическим умом не имела силы никакая идеология, в том числе и реакционная. Поэтому он всегда был доступен влиянию духа времени и способен сообразовать свои поступки с практическими нуждами момента, хотя бы это и противоречило его интимным симпатиям и основам его мировоззрения. В 1848 г. он был против введения конституции, и его обвиняли даже в том, что он был вдохновителем вооруженной расправы с народом 18–19 марта и сторонником борьбы против революции до конца. Но когда конституция была введена, он стал считаться с ней, как с совершившимся фактом, и оставил всякие мысли о возврате к абсолютизму. Он даже принял участие в заседаниях национального собрания в качестве депутата, выбранного от одного из избирательных округов Пруссии. Когда позднее, уже 60-летним стариком, он принял в свои руки власть, его ум еще не был настолько неподвижен, чтобы замкнуться для новых идей, и он позволил Бисмарку уговорить себя на такие меры, которые показались бы еретическими и революционными ему же самому в 40-х годах XIX в., когда он был еще вполне ортодоксальным консерватором. При этом он имел способность глубоко чувствовать все то, что относилось к славе или к унижению Пруссии. В момент ольмюцкого унижения, когда прусский министр Мантейфель должен был принять все условия Шварценберга (австрийского министра), он плакал как ребенок и с тех пор проникся самой горячей ненавистью к Австрии. Задолго до призыва Бисмарка в правительство он понял, что объединение Германии можно провести только оружием. Еще в 1850 г. он говорил: «Кто хочет управлять Германией, тот должен ее завоевать; à lа Гагерн (президент франкфуртского парламента) этого не может случиться». Враждебные чувства против Австрии были в нем настолько сильны, что в бытность свою наследным принцем он отказался явиться в Берлин во время визита туда Франца Иосифа. Позднее, когда разрыв с Австрией стал неизбежным, он, наблюдая энтузиазм ландвера[12], находил этот душевный подъем еще более возвышенным, чем настроение народа во время восстания 1813 г., «потому что он не был вызван семилетним иноземным угнетением».

Большим надеждам, которые Вильгельм возлагал на армию, соответствовала и его необыкновенная любовь к военному делу. «Он любил армию со страстью», — говорит о нем французский историк Эрнест Денис[13]: «Постоянно устраивал маневры, интересовался малейшими деталями организации, записывая все замеченные им недостатки, и медленно и терпеливо — искал средства для их исправления». В этом отношении он представлял полную противоположность своему старшему брату, который, как известно, был вполне равнодушен к армии и отдавал свои симпатии искусствам и литературе. Вильгельм I зато был вполне свободен от всяких художественных увлечений. На этой почве даже возникло взаимное непонимание и холодность в отношениях между ним и его женой Августой, которая с молодых лет увлекалась музыкой и литературой и свободно чувствовала себя среди литераторов. Вильгельм, наоборот, всегда предпочитал общество военных. Эта любовь к военному делу была традиционной в доме Гогенцоллернов, и не он, а его романтически настроенный брат был исключением в ряду прусских государей XVIII и XIX веков.

В литературе до сих пор идет спор о степени самостоятельного участия Вильгельма в той политике, которая в конце концов привела к объединению Германии. На практике этот спор сводится к вопросу об отношении Вильгельма к Бисмарку. Несмотря на все старания некоторых из германских историков доказать, что руководящая роль принадлежала Вильгельму, а Бисмарк был только искусным и послушным исполнителем предначертаний своего государя, — теперь можно считать доказанным, что и инициатива, и идеи, и способ их осуществления по большей части принадлежали Бисмарку, а роль Вильгельма в деле объединения Германии была подчиненной. Мнение Оттокара Лоренца, что Вильгельм был политиком высшей марки и что Бисмарк был даже не помощником, а помехой в объединительных стремлениях Вильгельма, не может вызвать ничего, кроме улыбки. Но было бы также крайне несправедливым видеть в Вильгельме политическое ничтожество и сравнивать его отношение к Бисмарку с отношением Людовика XIII к Ришелье, как это делали некоторые историки. Даже такой антагонист Вильгельма, как К. Маркс, и такой осторожный историк, как Онкен, признавали, что Вильгельм не только ассистировал Бисмарку во всех его действиях, но действовал и самостоятельно. И действительно, едва ли можно оспаривать, что Вильгельм горячо переживал все то, что предпринимал и на чем настаивал Бисмарк, никогда не оставаясь только пассивным и безличным орудием в руках последнего. На приведенном примере из отношений Вильгельма к Австрии мы видим, что сама мысль об объединении Германии силой оружия появилась у Вильгельма самостоятельно и до Бисмарка. Бисмарк только выразил эту мысль в иных словах, и когда наступило время ее проведения в жизнь, осуществлял ее с большей энергией и решительностью, а также и с большим искусством, чем это мог бы сделать Вильгельм без него.

Главное, что разделяло Вильгельма и Бисмарка (конечно, помимо колоссальной разницы в способностях) — это традиционализм первого