Витька подфутболил палку ногой.

– Тогда я возьму, – засмеялся я.

– Подожди, не перебивай. Не до смеха. Вот скажи: почему мы здесь?

– Гуляем.

– Я же не спрашиваю: для чего мы здесь? Я спрашиваю: почему? Потому что все к этому шло. Как к результату. Понимаешь?

Я не понимал, о чем он говорит, хотя давно привык к его странным мыслям.

– Ну конечно, а как же иначе? – сказал я.

– Ты не соглашайся так легко! Подумай сначала. Все виновато в том, что будет! Я сегодня по дороге в школу тете Соне воды принес, она не успевала, ей надо было почту разносить. На пять минут задержался. И весь день пошел так, как пошел, а не так, как намечался. А кто намечал? Значит, и почтарка виновата, да? А я больше всех, потому что через меня все делается. Вот стоял в очереди в буфете, потом – раз, и надоело мне стоять. И в класс вернулся. А если б остался…

Витька замолчал и остановился как вкопанный. Он будто увидел перед собой стену.

– Может, я ненормальный? Может, не надо нам сюда ходить?

Мне показалось, он будет без конца повторять это свое «может». Что-то случилось, понял я. Конечно, случилось. Витька всегда был спокойным, а тут вдруг…

– Мать в школу вызывают. Но это не страшно. Страшно, что я, наверно, чокнутый, как Устюша. Но ей-то что? Ей все равно. Старуха. А мне… Знаешь, что я сегодня сделал? Подошел сзади к Сергею и со всей силы ударил в спину кулаком. И сейчас в это не верится. Он так оглянулся на меня, дыхание у него занялось, и упал на парту. Как в кино, когда умирают за родину. Медленно падают. Он ничего не понял. Думаешь, я понял? Стою и смотрю, как у него изо рта струйка крови показалась. Все испугались – Наташка, Лариска… Мария Карповна подскочила, смотрит на меня. Даже сказать ничего не могла.

– А за что ты?..

Витька дернулся, замахал руками, закричал на весь лес:

– Не знаю! Не зна-аю! Я бы сказал, если б знал!

Он и правда выглядел как ненормальный.

– Ну не дружим мы, ну лезет он везде, как выскочка, и все получается, да! Так что, из-за этого бить? В спину? Я в последнее время все думал и думал об этом, как мы с ним драться будем. Думаю: он мне скажет так, а я – так, и пошло. Он мимо ходит, все ему до лампочки. А я только и думаю, где бы с ним столкнуться. А потом вижу перед собой эту спину…

Витька обернулся ко мне:

– Что теперь будет?

– Ты прощения попроси. А матери скажи, что подрались. Не говори про спину.

– Просил. И у него, и у Марии Карповны, и у всего класса. Я не про то. Что со мной будет? Сейчас на дерево залезу или не залезу? Кто знает? А? Кто?

Витька тогда расплакался и даже не стеснялся своих слез, а я испугался. Конечно, уговаривал его какими-то обычными словами. Как будто слова в таких случаях могут быть необычными. От плача он успокоился. Мы шли и молчали.

Наверное, на этом и закончились наши философские прогулки. Может быть, еще раза два-три прогулялись. Но я не помню, о чем говорили. Может, просто палкой по изгороди выстукивали на ходу, каждый свой ритм.

Витьку я встретил случайно несколько лет назад. Почему-то решил, он мне обрадуется, как я ему, и удивился, что он просто узнал меня, и все. В Москве после стольких лет случайно встретились, и никакого удивления? – думал я. Витька был военным, сейчас пенсионер. «Молодой пенсионер», – пошутил он. Большой такой, даже огромный, улыбающийся человек. Бывший философ, почему-то подумал я, глядя ему вслед, в спину, когда мы попрощались.

Исповедь Витьки маленькая, хоть помещай ее под микроскоп, не такая, как известные всем «Исповеди» Августина, Руссо, Толстого. Но для меня она была первой в этом ряду. Я попытался пересказать ее, но разве можно пересказать исповедь? Она и сама, маленькая или большая, не может открыться вся, как улитка из своей раковины. Главное, что есть в ней, место соединения с панцирем, не увидеть никому.

27

Конечно, мое взросление было постепенным, оно растянулось и продлилось во времени, но однажды, когда мне исполнилось двенадцать, я вырос так ощутимо, как будто шагнул вперед на много лет и дотянулся до какой-то новой силы, существующей за пределами Холочья. Я оглядывался на привычный мир и чувствовал, что он выталкивает меня из себя, чтобы я со стороны, издалека, мог изменить его. Не сильно изменить, но сделать таким, каким хочу его видеть. Это не метафора, примерно так было на самом деле, потому что я ехал тогда по шоссе на велосипеде, поднялся на возвышенность и остановился, обернулся. Все позади было знакомо. Деревня, речка, лес. Но почему во мне так сильно было волнение? Потому что я принял решение, и сейчас оно тянуло меня вперед, к своему исполнению. Я спешил в соседнюю деревню, за пять километров, в Липу.

Накануне вечером приехала из города моя старшая сестра Зина с двухлетней дочкой Светой. Грустная, как всегда в последнее время. Я возился на полу со своей племянницей, сестра ужинала и разговаривала с мамой. Рассказала, что в Липе вышел из их автобуса ее бывший одноклассник Павел, с которым она дружила в школе, а потом, в институте, переписывалась и встречалась, приезжая домой на каникулы. Потом Павел уехал куда-то далеко, женился, вышла замуж и Зина. Потом она разошлась со своим мужем, он – с женой. Об этом Зина знала от какой-то общей знакомой. Сейчас она даже не сразу узнала Павла, когда автобус проехал мимо красивого, в офицерской форме человека.

То, как сестра говорила о Павле, воспоминания, которыми она делилась с мамой целый вечер, и привели к решению, вспыхнувшему во мне ночью в полусне. Оно было смутным, неясным, и утром казалось, что мои простые действия, холодный руль под руками, крутящиеся педали и впивающееся в дорогу колесо были его составляющими частями. Я ехал к Павлу, и дорога казалась похожей на переводную картинку, которая, если смочить ее водой, становилась ясной. Что я собирался сделать? Не знал я, ничего не знал, но чувствовал, что делаю все правильно. Все яснело передо мной на скорости, а там, позади, казалось, ожидает какого-то изменения моя грустная сестра.

Расспросами я нашел в Липе дом Павла. В нем никого