– Ну, не такой уж плохой сериал был «Кегни и Лейси», – сказал я.

– Да ужасный это был сериал. Ты наверняка смотреть его не мог.

– Ну да, это правда. Мне больше нравились фильмы типа «Эквалайзер».

– Про какого-нибудь мрачного одиночку, который спасает мир, вызволяя из ада по одному человеку. Да, понимаю. Хотя формально это не сериал про полицейских.

– Опять придираешься.

Темплтон засмеялась, и я тоже засмеялся вместе с ней.

– А почему мне все это так нравилось, я даже и не знаю. У меня не было братьев, с которыми мне хотелось соревноваться, да и родители уж точно не стимулировали мой интерес в эту сторону. Видимо, я верила, что, став полицейским, можно что-то изменить в мире. И когда я выросла, я пошла в лондонскую полицию.

– Ты все еще веришь, что можешь что-то изменить?

Она пила чай и думала над ответом на этот вопрос.

– Бывают дни, когда я верю, да. Иногда не верю. Но в целом, чаще я верю, чем нет. Наверное, если что-то изменится, я уйду из полиции.

И она улыбнулась своей ослепительной улыбкой. У нее были идеальные зубы – два белых, аккуратных, ровных ряда.

– Наверняка, балериной мне уже поздно становиться, но, может, еще не поздно податься в актрисы.

Федерико принес нам обед. К моему заказу в этом заведении не полагалось никаких дополнений: ни салата, ни хлеба – на моей тарелке просто лежал кусок лазаньи. Судя по ее виду, чего-то стоящего ожидать от нее не приходилось, но Темплтон оказалась права, вкус у нее был отменный. Тарелка Темплтон – полная, с горкой – могла служить иллюстрацией передозировки холестерина: бекон, сосиски, яйца, фасоль и так далее. Я смотрел на эту тарелку и думал, как ей удается держать такую форму.

Темплтон поддела вилкой фасоль.

– Ну а ты – почему ты делаешь то, что делаешь?

– Я стал полицейским, потому что мой отец был серийным убийцей.

– Я не об этом спрашивала.

Темлптон была права, и мы оба это знали. Она снова посмотрела на меня, но в ее взгляде уже не было ничего теплого и пушистого. Таким взглядом можно заставить невиновного признаться в чем угодно. В этом взгляде проявлялась другая сторона Темплтон, ее внутренний полицейский. Хэтчер предупреждал меня, что он существует. Я начал на своей шкуре ощущать, как она добивается успеха на работе.

– Твой ответ объясняет, почему ты пришел в ФБР, – сказала она. – Но не объясняет, почему ты ушел оттуда и почему ты стал тем, кем ты стал.

Я замолчал, думая, как бы получше ответить. Я мог бы привести ряд причин – одну главную и множество дополнительных. Они все были настоящими, но каждая по отдельности не послужит достаточным объяснением. Я отдал ФБР одиннадцать лет своей жизни, три последних года я был их лучшим экспертом-криминалистом. За работу над одним статусным похищением меня наградили медалью «За отвагу». Тогда девушка осталась жива, а похититель погиб.

На первый взгляд, моя карьера в ФБР была очень успешной, но на деле все было непросто. Я всегда с трудом вписывался в систему, всегда делал все по-своему. А ФБР – не лучшее место для таких людей, как я. Это огромная организация с тридцатью четырьмя тысячами сотрудников и годовым бюджетом в восемь миллиардов долларов. Акцент там делается на командную работу, а чем выше я поднимался по карьерной лестнице, тем очевиднее становилось, что у меня не получалось быть частью их системы, да и ни в какую систему я бы не вписался. У меня появились высокопоставленные враги, стали зреть обиды. Потом начались политические игры, а я никогда их не любил. Каждый раз, когда к моим методам предъявляли претензии, я говорил, что делаю то, что приносит результат, но очень скоро мои аргументы перестали принимать.

Все это были побочные причины. Главной причиной были слова, произнесенные отцом перед смертной казнью в тюрьме Сан-Квентин полтора года назад: «мы одинаковые».

У каждого важного решения есть последняя капля, какое-то событие, которое смещает чашу весов в ту или иную сторону. Для меня этой каплей стали его последние слова. Я уволился из ФБР сразу же по возвращении в Вирджинию: я просто собрал свои вещи со стола и ушел, ни разу не обернувшись. Я знал, что отец пытался провоцировать меня, но это уже было неважно. Его слова меня убили. Я не был хладнокровным убийцей, я не ходил в лес при свете мертвенно-холодной луны и не охотился за невинной жертвой с винтовкой последнего поколения и ночным оптическим прицелом.

Но просто знать было недостаточно. Я должен был доказать себе, что мы не одинаковые, и я не мог этого сделать в рамках ограничивающей меня системы ФБР. Поэтому я и выбрал тот путь, по которому иду сейчас, и поэтому я так изнуряю себя работой.

Мы не одинаковые. Но…

В кармане моих джинсов завибрировал телефон. Темплтон все еще пристально смотрела на меня в ожидании ответа. Ей придется подождать. Нажав кнопку разблокировки, я увидел, что Хэтчер прислал две фотографии. На маленьком экране телефона они были очень зернистые и недостаточно четкие, но мне было видно все, что нужно. У женщины на первой фотографии были темные волосы и карие глаза, она пропала двое суток назад. Это была не она. Я открыл вторую фотографию, и меня затрясло. Все сходилось – темные волосы, карие глаза, уверенный взгляд, с которым она смотрела в объектив камеры. Я положил телефон на стол и развернул его к Темплтон.

– Познакомься, это следующая жертва.

– Номер пять, сесть в кресло, – роботизированный голос Адама грохотал по всему подвалу. Он вселял в Рэйчел такой ужас и смятение, что она теряла способность ясно мыслить. Звук его голоса рикошетил по всей комнате, отскакивая от гладких плит, неся за собой странное, тревожное эхо. Рэйчел закрыла руками уши, отодвинулась в самый дальний угол матраса и сжалась в комок. Свет опять включился, и она крепко сжала веки, чтобы не ослепнуть от его яркости и не сталкиваться с реальностью. Она ни за что не сядет в это кресло, она этого не сделает.

– Номер пять, сесть в кресло, или будут последствия.

Рэйчел отодвинулась еще дальше и задрожала. По ее лицу текли горячие соленые слезы.

– Нет, – прошептала она. – Нет, нет, нет, нет, нет.

Дверь резко распахнулась, и Рэйчел как завороженная смотрела на нее. Адам вышел из залитого светом пространства и остановился перед матрасом. По левой ладони он легонько постукивал старомодной бамбуковой тростью, которую держал в правой. Рэйчел отодвинулась еще немного и постаралась стать настолько маленькой, насколько возможно. Вдруг он хлестнул ее тростью по спине, вложив в удар всю свою силу. Рэйчел не ожидала этой боли, все произошло слишком быстро. Ее визг был больше похож на животный, чем на человеческий. Она отодвинулась в самый угол.

– Номер пять, сесть в кресло.

Рэйчел не двигалась с места. Трость просвистела в воздухе и снова вонзилась ей в спину, и она снова завизжала.