Голова прорвалась через водную гладь, колени нащупали дно. Ветер и вода ворвались в лёгкие. Я задыхался, падали вниз, поднимался на воздух, полз, словно зверь, пытаясь забыть о грызущей боли. Очень, очень хотел закричать, но я всё ещё боялся людей.

Солнце уже слепило заливающиеся речной водой глаза. Из груди при дыхании выходил какой-то беспомощный свист. Я пытался говорить, хотя бы шептать, но не мог, теперь, как никогда похож на животное.

Грязные ногти царапают мокры песок, а обнажённое тело разрывает на куски. Судорога не отступает, и я, как раненная собака, ползу в надежде на спасение, оставляя за собой только глубокий след от распоротого водой брюха. А плечи кусает ненасытный холод.

Я выбрался на сушу и, тяжело дыша, лёг на холодный песок. Горло сдавливало, уши закладывало, а боль победно плясала вокруг. Но я дышал, и жил, и робкие лучики касались моей промёрзшей кожи.

Перед изъеденными глазами всё ещё стоял парень. Всё то же испуганное лицо во тьме. И эти глаза, теперь я понял, как они смотрели на меня. Так же я смотрел в детстве на соседского пса, огромную овчарку, заболевшую бешенством.

Но этому парню никто не пришёл на помощь, никто не оттащил его от острых зубов. Моих острых зубов. Кажется, тогда, несмотря на то, что я убежал, я подхватил от неё что-то, что сейчас вылилось наружу. Победивший зверя становится зверем, остальные же получают смерть.

Но почему, почему не могу говорить?

Не раз думал, не лучше ли было, если бы это собака загрызла меня тогда? Не было бы этой жизни, этой смерти, этих терзаний, мучений, страданий, холода и боли. Не было бы той самой судьбы, которая загнала меня сюда.

Но так уж вышло, что тогда я случайно вонзил в неё осколок стекла и случайно попал именно в сердце, разрезав себе руки чуть ли не до кости. Тогда я навсегда запомнил, как под напором рвётся плоть, и куда нужно бить.

Ни слова, всё ещё ни слова, что за чёрт?

Сейчас я испытал непреодолимое желание закончить все мои страдания разом, но нож, как и всё остальное, остался на том берегу. Поэтому я поднялся на колени и попытался встать. Меня повалило вперёд, силы были на исходе, тело дрожало от холода, а нога нечеловечески выла.

Я смотрел на горизонт и не чувствовал его. Ни радости, ни боли, ни удовлетворения, только яростную апатию. Как будто я всё ещё там, на той стороне реки.

А потом я понял. Всё, что я знал, осталось там, на том берегу. Всё, что у меня было, всё, что я делал, осталось там, на том берегу. Здесь осталось лишь одно. Я…

Я никогда не сброшу с себя…себя…

Животное, которое когда-то было мной, безголосое, грязное, шло вперёд, хромая и оступаясь. С холодного песка оно перешло на мокрую траву. Оно не отскочило от ледяной росы, оно не обрадовалось мягкому зелёному ковру. Просто молча шло дальше и смотрело на светлеющее впереди небо глазами, полными пустоты. Навечно запертое наедине со своими бесами.

Мёртвый лик пригревало солнце. На коже подсыхала грязь. Боль отступала, дыхание становилось ровным, мерным, словно удары молота. Мир наполнялся звуками природы. Сердце перестало биться.

Я, обнажённый, двигался навстречу солнцу…

Я?

Josephine in mud water

Swim sweetheart, swim

Go ahead for mile or a quarter

To be Front of the sea

У вас никогда не возникало ощущения, что природа вам сочувствует? Хотя, утром это не удивительно, когда по улицам стелется туман, а воздух тих и мелочен. Но в этот раз всё было как-то по-особенному. Будто кто-то отрезал кусок мира, чтобы я могла видеть всё в мельчайших подробностях, которые, в прочим, меня не обрадовали.

Не знаю, почему они всегда приезжают утром. Может, это из-за того, что людей проще брать из постели, когда они ничего не соображают. Может, начальство их посылает именно утром, чтобы они работали с особым озверением. И в этом была своя логика. А может потому что хотели перед очередным трудовым днём напомнить остальным, что в этом городе никто никогда не дремлет.

Так или иначе, в этот раз всё было почти так же, как обычно и бывает. Почти, но с одной лишь разницей: я не спала. Когда они ворвались в квартиру, я делала последние штрихи. У меня уже почти закончился керосин, поэтому я торопилась сдать холст, чтобы купить свежую бутыль. Может, тогда и на краски хватило бы. Видимо, теперь этим планам сбыться не суждено, невелика потеря.

Есть что-то умиротворяющее в том, как в пыльном утреннем свете разлетаются книги. Стоявшие годами на полке, теперь они летели в тёплые края. Правда, недолго, их мечты всё же разбивались о занозистый тёмный пол. Прямо как мои, только больнее, по одной с каждым ударом. Про простукивание стен, отворачивание ножек от единственного стола и единственного же стула, я промолчу. В этом как раз было столько обыденности, сколько в чистке зубов или сборе налогов.

Ничего не нашли, да и не могли найти, если надобно искать, так у тех, кто в этом хоть немного заинтересован. Любая контрабанда, любые наркотики, оружие – повод сильно попотеть. Мне, если честно, всегда было на это как-то плевать. Но таких больше всего и не любят, да? О таких нечего сказать, таких нельзя держать под контролем, про таких не знаешь. И это беспокоит тех, кто очень любит касаться жирными пальцами человеческих душ.

Что ж, опять же, какая-то логика в этом есть.

Меня вывели на улицу. Сегодня она казалась мне незнакомой, хотя я проходила по ней тысячу раз, с работы и обратно. Всё те же грязные подножия домов, всё та же полированная брусчатка, и прорастающие сквозь неё фонари. На этот раз как-то странно, неестественно спокойно.

Наверное, всё из-за пустоты, ни прохожих, ни птиц, даже туман не хотел подходить слишком близко. А может потому, что я смотрела на всё это всего одним целым глазом.

Плевать на тротуар неприлично, но, когда рот полон крови, каких только исключений не сделаешь. Да, вечным казался мне это поход: от тяжёлой двери подъезда до раскрытой пасти фургона. По-хорошему вечным, как те тягучие часы ожидания между огненными бурями. Есть о чём подумать, есть что прикинуть. И я прикинула, что всё это не имеет смысла.

А, вот и они, лица в окнах. Испуганные, исхудавшие, как же мне сейчас было жаль, эти лица. Хотелось извиниться перед ними за мою сломанную физиономию. Хотя в ответ я услышала бы лишь всхлипы и горечь, но всё же, бедняги.

Хотя нет, вот одно, конечно, скорбящее, как на похоронах любимой собаки, знаю-знаю.

Это она меня сдала, написала донос и отправила, куда надо. Мне недвусмысленно намекнули на это, хоть за это спасибо. Она всегда мне не нравилась, хотя до сегодняшнего дня я не могла точно сказать, почему. Я чувствовала от неё угрозу. Какая-то она была…идеальная что ли. Слишком много в ней было спеси, как в излишне аккуратных садовниках.

Только вот огородом у неё были люди.