Вот тогда его истинное лицо раскрылось. Настолько, что я до сих пор шарахаюсь своего отражения и с благодарной горечью обнимаю малютку Юлю. Если бы не тот вечер, она бы не появились на свет, а я… я уже преодолела.

И теперь, когда связь с мужем оборвалась, когда он перестал мелькать в нашей жизни и присылать подачки, я по-настоящему выдохнула.

Слишком мы разные. Слишком с ним было тяжело.

Но я никогда не думала, что сладкое и хрупкое прошлое может ранить сильнее, чем терпеть нелюбимого и жестокого мужчину рядом.

Мы с Давидом смотрим друг на друга, глаза в глаза, не дыша. Синева его радужки полна темных пятен. Они сверкают влагой, и по краям, по густо-черному ободку, будто капельки серебра кто-то рассыпал. Ресницы взлетают, чтобы опуститься, спрятать цвет глаз, а Аверин шумно втягивает воздух, расширяя красивые ноздри.

И тут же отступает от меня, тянется помочь снять куртку и виновато отводит взгляд в сторону, а я трусливо пячусь.

— Не нужно, — и отворачиваюсь от него, чтобы справиться с застежкой — замок заклинило, когда выходила в магазин, не хочу, чтобы Давид понял и это. Хватит с меня унижений.

Получается буквально содрать бегунок.

— Угостишь кофе? — спрашивает Аверин, цепляя пальто на крючок, снова подходя максимально близко. Я чувствую пронизывающее тепло, исходящее от крепкого тела. Он не прикасается, нет, но в миллиментрах от его кожи — мое поражение.

— Могу предложить воды, — бросаю на него яростный взгляд через плечо и снова отступаю — нельзя было пускать его, какая же я дура. Он ведь видел, что мне на сахар не хватило денег, решил теперь унизить? Растоптать? — Из-под крана. Пойдет?

— Арин, — шепчет мужчина, снова роняя голову, темные густые волосы падают вперед и накрывают синеву глаз, — извини, я не хотел обидеть. То, что ты в таком состоянии… не твоя вина.

— Что?! — резкий вдох, к щекам приливает кровь, будто меня ударили наотмашь. — В каком состоянии? И чья же вина?! — обхожу его и, резко подхватывая пакет, что до этого бросила на полку, спешу на кухню. Нужно объяснить этому мужчине, что ему здесь не место. Но внутри трепещет что-то горячее, невозможное, нелепое желание, чтобы он остался, поговорил со мной, услышал, понял, как мне было плохо все эти годы, поцеловал… зашел за грань. Никто не добивался меня, никто, никогда не смотрел ТАК. Как он.

Тварь. Кажется, мой голод перешел в стадию рецидива. Я не могу думать об этом предателе в таком ключе. Сейчас уже и муж сгодился бы для утоления жажды, но только не Давид. Только не тот, что потоптался по сердцу. Я не попадусь на его широкую улыбочку снова. Ни за что.

Он идет за мной, шуршит пакетом. Решил купить меня, подонок? Жестоко, когда дома нечего есть, а последние деньги я отдала в школу на очередной ремонт и фонды. Осталась мелочь на крупы, а завтра не представляю, что делать — хозяйка придет за квартплатой, хоть бери и почку продавай. От Сергея ни весточки, ни копеечки. Да я и не хочу от него брать, эти деньги особо не спасают, а лишь делают меня обязанной.

Сама виновата. Связалась не с теми мужчинами, испортила себе жизнь, нечего сетовать на других. Да и успех обошел меня стороной… Много лет не удается найти ту золотую середину в творчестве, что принесет стабильность и комфорт. Не то я пишу, что требует современная аудитория, не те темы поднимаю. Душу зачем-то выворачиваю, ищу смысл в каждом слове и строчке, а оно… никому не нужно. Потому что последняя книга — полный провал, пришлось удалить, отреветься в подушку, когда дети спали, и попытаться начать новую. Да только страхи теперь, как пчелы, гудят в голове: вдруг опять будет не то… вдруг снова провал? Как жить потом? На что?

Согласиться уборщицей в школе поработать? Видела объявление на воротах, но стыдно стало, еще моих детей за это затюкают.

И так Мишка вечно в синяках ходит, допекают его одноклассники. Сынишка не признается, что они не поделили, а я не знаю, как ему помочь: вмешиваться он не позволяет. Один раз попыталась поговорить, достучаться, но сын потом два дня со мной не разговаривал и неделю через губу цедил слова. Мол, не лезь не в свое дело.

Я на автомате достаю кастрюльку для каши. Дети придут через три часа, она как раз дойдет.

Знаю, что Давид стоит за спиной, чувствую каждой клеточкой, каждым волоском, что вздыбился на коже. Он долго молчит, наблюдает, и мне кажется, не дышит.

— Тебе не нужно было приходить, — говорю тихо, дрожащими пальцами распечатывая пакет. Просыпаю часть драгоценного зерна на пол. — А мне не стоило тебя пускать.

— Арина, я не враг тебе, — отвечает Аверин. — Хочу помочь.

— Благотворительностью увлекаешься? — я веду раздраженно плечом, неприятно мне все это. Словно на сковороде жарюсь под его взглядом.

— Нет. Я не такой душка, к сожалению, но…

— На мне система сломалась? — говорю, стоя к нему спиной. Боюсь обернуться и снова утонуть. — Так и по миру клинику пустить можно. Давид, я ошиблась. Уходи, прошу тебя, и не нужно ничего приносить и покупать. Сама справлюсь. Вообще — забудь сюда дорогу.

Он делает шаг, слышу шорох за спиной, дергаюсь сбежать, но меня запирают крепкие руки с двух сторон, а пшеничная крупа вся высыпается мне на ноги.

— За что ты меня так ненавидишь, Ласточка? — голос Давида оказывается на затылке, вплетается горячими лентами в волосы, обжигает кожу.

И слова чуть не слетают с губ. Я вовремя прикрываю ладонью рот и шумно вдыхаю носом.

Мне остается лишь молиться, что он не зайдет слишком далеко, а я смогу противостоять.

Зря пустила его. Зря. Теперь понимаю, но поздно.

— Отойди, — шепотом, подрагивая от трепета.

— Ответь… Я ведь не дурак, вижу, что тебе это тоже нужно.

Взгляд падает на нож, но я не чувствую рук и взять его оказывается проблематично. Я не хочу причинять Аверину боль, ведь он отец моего ребенка, но, чувствуя за спиной тяжелое дыхание и легкие касания к коже напряженных мускул, я снова и снова смотрю вниз и тянусь к столовому прибору, чтобы цепко перехватить его холодными пальцами.

— Прошу тебя, — голос совсем сел, я будто прокуренная баба с вокзала. — Не приближайся.

Но Давид не слушает. Мотает головой и, ласково отодвигая мои волосы на одно плечо, обжигает кожу горячим поцелуем.

— Я хочу тебя. Слышишь? Хочу.

— А я тебя нет, — но сказанное звучит жалко и ненатурально, будто все тело надо мной насмехается. Душа противится, а я льну к его прикосновениям, отклоняю немного голову, чтобы поцелуи не прекращались. Сумасшедшая.

— Ври больше, Ласточка, — когда он касается ладонью моей спины, я будто падаю с высокой горы, расправляю крылья и парю в облака, осторожно нащупывая ветер.

Ноги словно набиты ватой — подгибаются, но упасть мне не дают, придерживают второй рукой за талию и тянут назад. Прижимая, доказывая, как хотят меня. Безумец.