— та торчит рваными кусками по периметру. На углу, будто пешки на шахматной доске, выстроились в ряд пустые стеклянные бутылки.

Пропитый ублюдок ее папаша.

Я вновь закипаю в один миг и, нависнув над лежаком, дергаю Ланскую на себя.

— Отстань! — шипит на меня змея, будто слышала мои шаги. Отворачивается, зарывается лицом в ладони. — Отстань, уходи!

Снова тяну ее за капюшон, чтобы посмотрела на меня.

— Если ты откинешься с какой-нибудь пневмонией, это будет слишком просто. — Я беру ее под мышки и заставляю встать, но та подгибает колени. — Вставай, говорю!

Мой крик сливается с новым раскатом грома, от которого вздрагивает не только она, но и птицы, что взлетают с веток над нами. Я пользуюсь моментом и, приземлив ее на ноги, поворачиваю к себе, чтобы разбиться вдребезги о ее грязные серые глаза, которые сейчас на тусклом фоне кажутся ядерно-голубыми, черт бы их побрал.

Ланская не сопротивляется, смотрит воинственно, как амазонка, пока я держу ее за грудки. Веки распухли от бесконечных слез, с волос течет вода, одежда промокла до нитки. А на покрасневшей щеке, растертой до ссадин, все еще сияет помутневшая надпись, от которой явно пытались избавиться.

Не вышло.

Шлюха. Я закидываю голову назад и от души смеюсь. Блять, ну какая из нее шлюха, а? Софа такая дура, к чему тут вообще ревновать?

— Ненавижу тебя, — одними губами шепчет девчонка. Красными, как сама кровь, пухлыми и покусанными (не опять, а снова). — Ненавижу! — уже громче.

— Что еще? — безразлично бросаю я, а сам едва ли сдерживаю себя, чтобы ее не придушить. Это же так просто — лишь разок сомкнуть руки на ее шее и…

Нет. Стоп. Не туда мысли свернули.

— Я давно ненавижу тебя. Не знаю, как ты вообще мог мне когда-то нравиться. Меня тошнит от тебя и твоих дружков. От подружек тем более! Вы все мерзкие фальшивые тупоголовые идиоты! Зацикленные на сексе, деньгах и самоутверждении за чужой счет.

Мимо. По всем трем пунктам.

— Натравил на меня свою бешеную псину и доволен? Зачем ты пришел? Полюбоваться? Так смотри!

Она очень смешно бесится, краснеет — щеки, как у матрешки. Дуется, выплевывает волосы, которые лезут ей в лицо. Выглядит, как мелкая чихуахуа: пятьдесят процентов страха, пятьдесят процентов ненависти. Ее мотыляет во все стороны — так дрожит, но все равно прет напролом.

— Что ты мне еще сделаешь? Набьешь на лбу тату о том, что я дала одному из вас? Так не будет этого! Да я лучше сдохну, чем соглашусь! А если не соглашусь… боже, вы же такие уроды, что можете сделать все, что вам в голову взбредет!

Ну нет, это она уже гонит. Конкретно. Я сильнее стискиваю пальцы и тяну ее на себя так, что Ланская становится на носки, но все равно не сдается.

— Твоя мама была бы в ужасе от того, что ты творишь!

— Замолчи.

Она не смеет говорить о моей матери.

— Наташе было бы стыдно за тебя! — орет мне в лицо, распаляя огонь в груди.

— Заткни свой рот! — трясу ее, но она не закрывает, будто кайф ловит от того, как меня долбит.

— Она бы…

Я не знаю, что за дерьмо еще собирается сказать Ланская, потому что затыкаю ее. Ее рот своим ртом. Так больно врезаюсь и давлю на ее затылок, что мы должны бы разбить губы в кровь. Но я не чувствую привкуса железа — только вода и соль.

Мы не двигаемся. Ни она, ни я. Просто застываем, вжавшись губами друг в друга, как в дурацком черно-белом кино. Только все это не по любви. Этот поцелуй, который и не поцелуй вовсе, рожден ненавистью. Мы ненавидим друг друга так, что это осязаемо. Больно, ярко и мощно, как разрывная граната.

Я перебираю в голове десяток других способов, которыми мог заставить ее замолчать, и все еще не двигаюсь, сгорая, как феникс, в собственной агонии. Я ненавижу ее настолько, что не хочу отпускать. И в тот же миг отпускаю.

— В следующий раз не посмотрю, что ты девчонка, и просто всеку. Следи за языком.

Я не оглядываюсь. Просто ухожу. Подальше от нее и всего этого.

Глава 11

Мика

Bishop Briggs — White Flag

Он меня поцеловал. Не ударил, хотя, уверена, мог — с его-то абьюзивными наклонностями я не удивлюсь, если это он кошек соседских травит. Он поцеловал меня. Хотя и поцелуем это толком не назовешь. Скорее, что-то вроде «губного столкновения».

Зачем он это сделал? Нет, в теории я понимаю, но что-то все равно не стыкуется. Мог бы ладонью врезать по губам, за шею схватить, как он любит, да что угодно! Не видела я никогда, чтобы затыкали дыханием рот в рот. Правда, у Бессонова все не как у людей и не слава богу.

Из-за него я не спала всю ночь, как ни пыталась: и подушку на голову клала, и наушники вставляла с детскими колыбельными, и даже чай травяной пила. Стало только хуже, потому что я каждые полчаса еще и в туалет по итогу бегала. В результате сдалась и встречала рассвет, вперившись взглядом в потолок. Не думая ни о чем и обо всем сразу. Мысли спутались в такой бесформенный клубок, что даже лоб разболелся под их давлением. Возможно, я придала слишком много значения случившемуся — додумала, дорисовала в голове, нафантазировала. Но, черт возьми, как я должна реагировать, когда Бессонов, который клянется в фанатичной ненависти, целует меня? Если только это не его коварный план.

Не знаю. Как не знаю и того, зачем этим вечером иду на игру «Волков». Не к нему иду, а просто. Хотя лучше бы домой пошла и, напившись чая с медом, грелась под одеялом, потому что мое турне под дождем, судя по першению в горле и хлюпающему носу, не прошло бесследно. Ролики с этой погодой и моей вечной простудой скоро можно будет закинуть в кладовку.

Так как я ни разу не была на регби, то, еще не дойдя до стадиона, успеваю заблудиться. Дважды. Не без труда пробравшись на трибуны по студенческому билету, я сажусь и закидываю под ноги рюкзак. Смотрю на пустующее поле и почему-то думаю о том, что сказала бы Бессонову, встреть его сегодня.

Привет?

Ненавижу тебя, придурок?

Что-нибудь похуже?

И зачем? Чтобы