— А неплохо, — разом сказали мы.

На следующий день мы озирались в квартире Марианны. Рассказать о квартире не могу — не хватает высшего образования.

Наша картина стояла на рогульке, а мы с Васей сидели на подушках, вделанных в детские стульчики. Нам дали по журнальчику: мне про женские купаль­ники, а Васе — на арабском языке.

Марианна с теми же подругами — Мэри и Гертой — грациозно перестали дышать у нашего полотна.

Мы с Васей переглянулись и в душе покраснели.

— Есть ли у нее название? — шепотом спросила Марианна.

— А как же! «Беспросветно-косметическая любовь как она есть», — быстренько ввернул Вася.

Я бульдогом взглянул на него.

— О-о-о! — застонали дамочки и бросились на меня.

Я подставил грудь, на которой они и повисли. Ма­рианна вопросила потусторонним голосом:

— Теря! Это последнее слово абстракционизма?

— Да, это мое первое и последнее слово.

Вася, как услышал «Теря», затрясся вместе со стульчиком.

Я пальцами впился ему в последний позвонок, и Вася изобразил на лице мысль.

— Прошу на коктейль, — изогнула ручку Ма­рианна,

— На компот? — переспросил Вася.

Мы прошли в другую комнату к длинному столу у стенки без единого стула. Переминаясь, как в очере­ди, мы взяли в зубы по соломинке. Вася стал давить­ся, и его бокал покрылся цветными пузырями. А мне Марианна предложила допить коктейль на тахте в го­стиной.

Мы оказались в уголке под вроде бы кактусом. Ее глаза светились полумраком. Я понял, что это любовь, и тоже засветился.

Очнулись мы от пещерного голоса Васи, который прошибал капитальную стенку:

— Половина Эрмитажа принадлежит малярной кисти Тери!

Я рванулся к Васе. Он стоял между Мэри и Гер­той. В одной руке у него трепыхалась рюмочка с ли­монадом, в другой сиял фужер с компотом, то есть с коктейлем.

Дамочки взахлеб спрашивали Васю:

— Василь, как сейчас модно отделывать квар­тиры?

— Сейчас модно оклеивать стены дубленками.

Я деликатно извинился за его сельскохозяйственное поведение.

Заявив, что нас ждет пара натурщиков, я выволок Васю.

С этого все и началось. Я всегда был интересен в смысле развития. Ажурно говоря, моя грудная клет­ка ходуном трепетала перед женщинами и культурной жизнью. В Марианне было как то, так и другое. Коро­че, полюбил я ее несовременной любовью. Как сказал Вася, всеми жабрами души. Еще короче — с получки женился на ней.

Свадьба была на уровне. Вася фужерами пил до­рогой компот и всем по секрету сообщал, что я опу­стившийся сын Левитана. Затем он сделал предложе­ние Мэри с Гертой и расплакался.

И вот началась моя семейная жизнь. Для начала Марианна отрастила мне рыжую бородку и купила фуфайку с бечевкой.

Потом выгнала Васю как заурядного. По вечерам нас видели везде. Мы делали зубастую улыбку извест­ному артисту, пили коктейли у неизвестного писателя, на нас бросались экспонаты собачьей выставки, и гар­деробщик «Метрополя» испуганно принимал мою бе­чевку.

Есть мы не ели. Пожуем стоя бутербродов, а пе­ред сном кофейку, Марианна вырабатывала западно­европейскую фигуру.

Родился у нас сын по имени Меркурий. Отправили мы его куда-то к родственникам, а сами потопали на выставку не то керамики, не то ботаники.

По пятницам мы принимали гостей. Я сидел в фу­файке и бороде, теребил на своем стане бечевку и спрашивал, что новенького в искусстве. Стареньким мы не интересовались.

Выпив за искусство по рюмочке шампанского, Ма­рианна предлагала отдыхать по-простонародному. Мэри и Герты снимали белые перчатки, Вадики и До­дики — пиджаки, а я шел за семечками. Мы пили квас, рассказывали анекдоты и играли в «бутылочку».

К концу вечера я обнаружил Марианну в зарослях того самого кактуса с Додиком. Мне хотелось прида­вить их цветочной кадкой, но я уже знал, что ревнуют только скобари.

Злобно смотрел я на картину своей кисти, висевшую на видном месте.

Но бывали и у меня светленькие вечерочки — я убегал к Васе.

Мы заходили в столовую, и я с удовольствием ел щи. Вася тяжело вздыхал:

— Ну а в баню вы ходите?

— Это, Вася, не модно. Мы принимаем душ в по­лиэтиленовых колпаках.

Васино лицо глупело от жалости, и он заказывал мне третью тарелку щей. Я-то знал от Марианны, что жалость — чувство вульгарное.

— Культура, Вася, тоже требует жертв, — бодренько говорил я.

— Погибнешь ты, Терентий...

Я прятал глаза и быстренько прощался.

Мне надо было поцеловать руку у Мэри, погулять на ночь с собачкой Дэзи, выпить стакан капустного сока через соломинку и поговорить ни о чем по белому те­лефону с Додиком.

Но если вы услышите, что мужчина приятной внеш­ности сжег на улице картину и свою бороду и получил за это пятнадцать суток, — знайте, что это я вернулся в гараж.

Письмо токаря девушкам с красивыми глазами

Вы передо мной — голубые, ясные, распахнутые, как у Золушки на балу. Или черные, живые, как расплавленный антрацит. А вот карие, задумчивые, затуманенные... Вы современно обведены и оттенены. В общем, красивые вы.

Вот вас я и боюсь. А во мне восемьдесят килограм­мов, рост сто семьдесят девять, занимаюсь самбо, дружинник и дело имею с металлом.

Думаете, мне очень надо, чтобы колбаса была тон­ко нарезана? Я и так сжую. Думаете, мне уж так не­обходимы модные ботинки? Для мужчины это мелочь. Думаете, мне в ресторане нужен именно лангет? Я могу и одноглазую камбалу. Думаете, во Дворце бракосочетаний мне обязательно требуется Мендель­сон? Я бы женился и под «Катюшу».

А что мне нужно?

Я вхожу в гостиницу небольшого городка и неуве­ренно подбредаю к девушке. Цвет ее глаз неизвестен, потому что она их не поднимает.

— Здравствуйте. Скажите, есть ли номера?

Она молчит, хотя ее чудные ресницы упираются в мою грудь.

— Кха-кхе!— демонстративно давлюсь я.

— Гражданин, отойдите! Номеров нет.

Ну конечно, голубые, распахнутые, как у Золушки на балу. Только голос, как у ее мачехи.

— Скажите, пожалуйста...

— Гражданин, не мешайте работать! — рявкает она уже голосом подвыпившей ведьмы.

На меня смотрят люди, и все мои восемьдесят ки­лограммов краснеют, как мякоть арбуза.

— Может, где-нибудь...

— Нигде! — режет она.

Не нужен мне уже номер. А что мне нужно?

Я набираю справочное и спрашиваю, когда отходит поезд.

— Бурлюм-бурлюм, — отвечает справочное. Набираю еще раз и переспрашиваю.

—