очаровательной и муд­рой улыбке, в той улыбке, в которой сгустилась циви­лизация.

Наконец моя мысль доходит до той грани, за кото­рую я уже не могу идти, а Франс, усмехнувшись, ухо­дит дальше.

— Это же настольная книга! — кричу я на всю комнату и захлопываю тома, в которые рискнул погру­зиться без карандаша и бумаги. Появись сейчас Франс передо мной, я бы с ним поспорил. Но он начал первый, уличив меня в невежестве.

Долго во мне колышется злость, как закипающая вода.

Десять лет нас охватывали в школе стопроцентной успеваемостью. Пять лет в институте мы бодро сдава­ли экзамены. Пятнадцать лет прикасались к знаниям, как к горячему чайнику. Это было похоже на поездку в открытом автобусе по Черноморскому побережью Кавказа: с одной стороны глубокое море, с другой вы­сокие горы. И даже за чаем можно было сдать экза­мен — рассказать о стройных кипарисах и влажных черных глазах шофера. Но чтобы узнать, нужно на склонах в ежевике изодрать одежду и сорвать о камни ногти, избить на скалах ноги и измочалить в потоке тело, грудью сбить волну и захлебнуться соленой во­дой.

Я считаюсь неплохим специалистом, но всякий раз стыдливо умолкаю, когда речь заходит не о специаль­ности. Мои коллеги вышли из положения. Они доказа­ли, что в наш бурный век всего не объять и доста­точно читать газеты. Но они не читали Франса.

Потихоньку злость переходит в беспокойство. Я чув­ствую, что в жизни мною уже что-то упущено, и на чи­стом листе бумаги вывожу цифру. Она означает коли­чество прожитых мною лет. Другая цифра означает количество лет, которое я хочу прожить. Она доволь­но-таки круглая. Прикинув, что утром я делаю за­рядку, обливаюсь холодной водой и съедаю сырую морковку, я прибавляю десять лет. А вспомнив о кав­казских долгожителях, набрасываю еще пятнадцать. После вычитания жить мне остается лет восемьдесят. Этого достаточно. Даже читая страниц по десять в день, за восемьдесят лет получалась астрономическая цифра.

Я благосклонно гляжу на Франса. А когда нахожу пробелы в его знаниях и устанавливаю, что Франс не знал атомной бомбы, мне становится совсем легко. Но читать его пока воздержусь — мне нужен покой, чтобы прожить восемьдесят лет.

В цехе, где я работаю, есть красивый парень. Мо­лодой специалист, простой, как чистый лист ватмана. Стоит мне грубо пошутить, как рядом со мной вклю­чают отбойный молоток, и чертежное перо в моих руках начинает отмечать на кальке легкое землетрясение. Это смеется красивый парень, молодой специалист. Чтобы не портить кальку, я стараюсь шутить тоньше. Красивый парень такие шутки воспринимает как лег­кое покашливание. Однажды я имел неосторожность заговорить с ним о литературе.

— Только не читайте Диккенса, — сказал он.— Умрете со скуки. Детская мура.

В тот же вечер я беру Диккенса, которого не чи­тал с детства.

Передо мной замелькали образы злых и добрых, умных и глупых, хороших и плохих, смешных и серьез­ных. Вроде бы образы должны кончиться, но я от­крываю следующий том, и появляются новые. Все по­нятно, все ясно, все хорошо. Мерзавцы наказаны, хорошие обрели счастье. Но почему не хочется закры­вать книгу? Я возвращаюсь к первой странице и не­заметно пробегаю роман. Все это время меня не по­кидает счастливая грусть, светлая, как осенний лес. Будто бы рядом прошло что-то удивительно прекрас­ное и неуловимое, чего иногда ждешь до боли в серд­це, но не знаешь названия и никогда не встретишь.

Я влюбляюсь во всех героинь, и мне кажется, что в мировой литературе нет их прекраснее. До смерти хочется иметь хоть одного друга, хоть смешного и пьяного. И хочется, чтобы вместо ненужного пианино тенями заиграл камин.

Как-то получается так, что моя жена не спит в со­седней комнате, а сидит напротив меня в кресле и шьет. Когда я поднимаю на нее глаза, она мне улы­бается, а больше мне от жены ничего и не нужно. По­лучается так, что рядом со мной сидит друг. Он пых­тит трубкой. Он знает, что я не предам, не сделаю подлости и не брошу в беде. Он меня знает, и ему все равно, есть ли у меня должность, перспектива и от­дельная квартира. И как-то получается так, что в сте­не пылает камин, куда улетает дым из трубки моего друга.

Мы молчим, но это молчание стоит часовых разго­воров на работе. Мы молчим, потому что хорошо знаем друг друга. Мы молчим, потому что умеем раз­говаривать молча.

Может быть, и заговорили бы, но открывается дверь и входит моя истинная супруга. Она опускается в кресло прямо на вторую жену, и та успевает только взглянуть на меня. В глазах нет и тени, лишь мелко вздрагивают щеки. Мой друг давится трубкой, бро­сается в камин и, видимо, вылезает через трубу. Ветер от халата истинной супруги гасит и камин, превратив его в телевизор.

Я поднимаю глаза на жену, но она не улыбается. Вместо волос у нее сплошные бигуди. Когда мы вме­сте, мы никогда не молчим. Я подозреваю, что жена не молчит и одна.

— Чего свет зря жжешь?

— Я читал.

— Уже поздно. Глаза стали, как у пьяного.

Жена полагает, что читать — это еще не основание жечь свет.

И вдруг у меня вырывается:

— Скажи, какой, по-твоему, должна быть жен­щина?

В глазах жены сначала мелькает ирония, а затем появляется знакомая рассудочная снисходительность, с какой она разговаривает с детьми и калеками.

Ты не разбираешься в женщинах. Тебя любая облапошит.

— Зачем ей меня обязательно лапошить? — удив­ляюсь я.

— Ты же на улице не можешь отличить крашеную от некрашеной.

Этому я действительно не научился.

Скажи, — поспешно спрашиваю я жену, пока она склонна отвечать на абстрактные вопросы, — а ка­ким, по-твоему, должен быть друг?

— Есть сто рублей — будет и сто друзей, — афори­стично отвечает она.

— Ну а без денег, настоящий друг?

— Бесплатных друзей не бывает.

И я верю, что все ее друзья чего-то стоят. Я тоже имею цену, поскольку отдаю зарплату.

Жена берет книгу и улыбается:

— Детские книжечки почитываешь?

Она выходит из комнаты и идет проверять на кух­ню, не съел ли я варенье.

Мне хочется еще немного почитать, чуть-чуть, хотя бы начать следующий том, хотя бы страничек пять.

В конце концов, взрослые — это люди, которые за­были свое детство.

На следующий день я решительно иду после рабо­ты в кино. Мне надо развеяться. Кассирша дает два билета и на мое замечание, что я один, кратко пояс­няет:

— Зато их