– это когда ты один, – сказал Ренат. – А если вас четверо, и правда на вашей стороне – все совсем иначе. Я тогда это впервые понял. До того только читал о таком в книгах про отважных пионеров, а тут вот осознал. Если ты на стороне Добра – которое с большой буквы, – то уже не боишься. Так все и работает.

– Ренат и его команда, – сказал я.

Ренат грустно улыбнулся.

– Сколько нас? – спросил он.

– Четыре!

– А сколько у нас мушкетов?

– Четыре!

Потом мы пошли в другую комнату, где на стенах все еще висели плакаты из старых фильмов, а на книжных полках лежали номера давно не существующих журналов. Я мысленно окрестил это место «исторической консервной банкой».

Ренат полез в стол и достал несколько листков очередной рукописи. В школе я отчаянно завидовал его красивому почерку. Буквы у него были ровные, под нужным углом, как в прописях. Так писать могут только девочки. И Ренат.

– Я про страх говорил, – продолжил Ренат. – Тогда в первый раз подумал, что я не трус. Вот всегда думал, что трус, а оказалось, что нет.

Глава первая

Из Записок Рената.

За несколько месяцев до описываемых событий.

Декабрь 1994 года

Первый раз по-настоящему я испугался за полгода до описываемых событий. И, Боже, каким мелким и нелепым мне показался тот первый случай на фоне последующих ужасов, что мы пережили с Денисом, Крапивой и Аленой.

Все произошло дома у Валеры, богатого парня, приехавшего к нам с Большой земли, то есть из Питера.

Чем отличалась в девяностые богатая квартира? Не Сони Тринитроном против старого Горизонта, не полным набором киндеровских бегемотиков, охранявших на полке собрание сочинений Джека Лондона. И даже не Сегой вместо Денди. Хотя последнее – существенный показатель.

Обои, ребята! Богатая квартира отличалась обоями. Да и вообще мода на обои до сих пор отличает каждое новое десятилетие.

Советский печатный станок заклинило на производстве четырех видов узорных бумажных обоев в псевдо-викторианском стиле.

Эти обои были одинаковы и в вашем доме, и у родительских друзей в Москве, и у родственников на юге. Вы успели изучить их вдоль и поперек годам к семи, мысленно составляя из узоров загадочные, иногда страшные персонажи.

Обои у Валеры были розовые и без узоров. Эти мягкие прямоугольные подушечки превращали каждое прикосновение к ним в тактильный рай. Мы смотрели на видеомагнитофоне "Фредди Крюгера", и я украдкой их гладил.

Квартира Валеры, точнее, его Н-ских родственников, была непростая: от упомянутых обоев до упомянутого Сони Тринитрона, который рекламировали по телевизору. Тринитрон обладал магической особенностью выдавать сочное изображение, даже когда его показывали по совсем другому телевизору. Даже по черно-белому.

Именно к Тринитрону мы подключили приставку. И какая это была приставка! Спорю на пендель, вы о такой не слышали.

Сега тогда в нашем городе была только одна – встроенная в собранный из фанеры игровой автомат в холле местного бассейна. Было в ней всего две игры – "Флинтстоуны" по четным дням и "Соник" – по нечетным. Пять минут игры стоили рубль. Правда. У меня есть свидетели.

Рубль! Это, если кто помнит, 6 сеансов в видеосалоне и еще десять копеек останется.

А тут была другая приставка. Советская. Называлась она "Кворум", и игры в нее загружались через аудиокассеты. Нужно было подключить "Кворум" к магнитофону, включить плэй, ждать полчаса и молиться, чтобы не было перепада напряжения. Иначе надо было отматывать кассету обратно и начинать с начала. Иногда приходилось ждать час или два, чтобы поиграть. Такой же "Кворум" был у Егора, а может, это был тот же самый, уже и не помню.

Валера был мастером правдивых историй и большим охотником привлечь к себе внимание. Ему не нужно было стараться, потому что дома у него было все. Но те два зимних месяца, что он, человек с Большой земли, провел в нашей провинции, Валера отрывался по полной. Едва он переставал быть звездой вечеринки, как немедленно придумывал что-то новое.

В тот вечер, после Крюгера, мы были готовы поверить во что угодно. И Валера это чувствовал.

– Под Ленинградом есть таинственное место, – сказал он, притушив свет дорогой люстры. – Это Пулковские горы, где ученые в тайне ото всех общаются с энлэошниками.

НЛО, Кашпировский и Иисус в те времена были властителями дум. Они всем скопом были той правдой, которую семьдесят лет скрывала от нас советская власть.

Четырнадцатилетний Валера рассказал, как он однажды был в экспедиции в тех местах и ночью с ним вышел на контакт энлэошник.

– Он сказал мне, чтобы я отошел от костра, потому что огонь может его убить. Понимаете, на его планете не бывает огня, – Валера сделал паузу и отпил мажорного напитка Зуко. – И когда я вошел в лес, инопланетчик протянул ко мне свой тонкий светящийся палец и передал Великую Тайну.

– Чего? – спросил Бочкин, маленький круглый десятилетка, чье настоящее имя не вспомнят и летописцы. Бочкин верил решительно во все, что ему говорят старшие. Даже те, кто старше всего на несколько дней. Даже если они просто выше ростом. Или не выше. И младше.

Бочкин верил всем.

– Э, пацан, это такая важная и страшная тайна, что она способна изменить судьбу мира, – ответил Валера. – Но стоит тебе разболтать ее кому-нибудь, и инопланетянин придет за тобой и зажарит твои мозги.

Я быстро представил, как мои мозги жарятся. Ребята побледнели, Бочкин сделал шаг назад и прижался к стене, на которой висел Шварц из "Хищника".

Валера обвел нас торжествующим взглядом.

– А хотите я расскажу вам эту тайну? Прямо здесь и сейчас.

Мы не хотели, но никто не желал прослыть трусом. И потому мы просто молчали.

А потом мы забыли обо всем, потому что сели смотреть четвертого Фредди. Эта серия была самой жуткой. Там Фредди подвешивал детей за вены и использовал в качестве марионеток.

Мы молча смотрели фильм, на нервной почве выпили весь Зуко и перешли на бичовский Юпи. За окном медленно темнело. Стали названивать родители. То один из нас, то другой поодиночке отлучался в соседнюю комнату поговорить с предками.

К концу фильма мы были готовенькие. У меня из головы не выходила история про страшную тайну инопланетянина. Тайну, способную изменить мир и расплавить мозги.

Для пущего страха мы сидели при выключенном свете, и лишь экран телевизора и настенная ночная лампа освещали наши напуганные лица. Лампа, надо сказать, тоже была непростая. Как и все в доме у Валеры.