по парку и видел воробьиную стаю. Он сидел с ним на балконе «Грандвью». А когда вспомнил все до единой истории про Стики, рассказанные отцом, то начал изобретать свои собственные. Он отбивает низкий мяч на второй, и тут появляется Стики, и Майкл вскакивает на огромную собаку и пробегает все базы. Обидчик прижал его к земле на школьном дворе, а Стики хватает того за ремень и отшвыривает на полсотни футов. Отец остается один, как Кастер, в окружении немцев в снежных вихрях Бельгии, но в лесу его находит Стики, хватает его и уносит домой в Бруклин.

Майкл никому не показывал своих слез, и примером для него служила мама: он никогда больше не видел, как она плачет. В ту ночь, спустя два года после того, как она плакала в последний раз, он подумал о том, каким печальным голосом рабби Хирш рассказывал об исчезновении своей матери, и порадовался тому, что познакомился с этим странным бородатым человеком. Рабби не плакал. И он не взывал к жалости. По крайней мере – никому этого не демонстрировал.

Неделю спустя, в студеный четверг, большущая книга о Праге снова лежала на столе в своем кожаном переплете – и рабби показывал свой ежедневный путь в школу, свободно ориентируясь в Еврейском квартале, называемом Йозефов. Слова рабби были полны волшебных образов, будто бы он вспоминал их всю неделю. Майкл проходил вместе с рабби мимо черных солнц и черных мадонн, направляясь в Йозефов. На Староместской площади Майкл представил себе, что происходило здесь в четырнадцатом веке, – привязанных к столбам евреев в языках пламени, полный криков воздух, запах горелой плоти. Люди в черных одеждах на куче дров. Плачущие дети.

Вот он выходит из дома вместе с Иегудой Хиршем, а того молодого человека, что переходит дорогу, зовут Франц Кафка, он вроде как писатель. У его отца галантерейная лавка вон там, за тем углом, в здании, которое называется дворцом Кински; может быть, поэтому Кафка всегда ходит в черном костюме и галстуке, а иногда и в шляпе-котелке. Потом мальчики отправились исследовать красоты Парижской улицы. Это, конечно, не Париж, сказал рабби, но, в общем, тоже неплохо. Они увидели отца Кафки, тот на повышенных тонах беседует с отцом Иегуды… как это будет правильно? Спорит. Майкл услышал голос отца Кафки – высокий, сердитый, утверждающий только лишь его собственную правоту, и гнев его рассмешил Майкла. А потом они играли у фонтана с сестрами Кафки – Оттлой, Валли и Элли. Все они были младше вроде-как-писателя.

– Все три погибли в лагерях, – сказал рабби Хирш, и глаза его подернулись туманом. – Самому Кафке повезло. Он умер от туберкулеза еще до Гитлера. А девушки… их забрали в лагеря.

В последней фразе Майклу послышалась категоричность, от которой он почувствовал свой интерес бестактным – будто бы из-за него рабби сказал что-то, чего говорить не собирался. Возможно, волшебство на этом закончится. Возможно, рабби закроет книгу и покинет Прагу. Майкл не знал, что нужно сказать, но он не хотел бы, чтобы рабби закончил на этом. В конце концов он, запинаясь, выговорил несколько слов:

– Расскажите мне о Йозефове.

Рабби сдвинулся на стуле, прочистил горло, будто собираясь с силами, нашел в книге нужную страницу и окунулся в прошлое. Он рассказал об улице У Старего Хрбитова, она тоже была в книге, – если пойти вдоль этой стены из серого камня, дорога приведет вас в самое сердце старого гетто. Майкл знал слово «гетто» из синих книг. Рабби рассказывал о том, что евреи там жили задолго до чехов, возможно – со времен их изгнания из Иерусалима. Но на протяжении целого тысячелетия их гетто не было окружено стеной. Он описал эту стену Майклу: пористый камень и замшелый фундамент, огромные деревянные ворота, отделявшие все, что внутри, от остальной Праги. Здесь были еврейский суд, еврейская тюрьма и даже еврейская почта.

– Идиотизм какой-то, – сказал Майкл.

– Да, но этот идиотизм продолжался долго, года до 1850-го, – сказал рабби. – А знаешь, в чем была главная глупость? Когда христиане запечатали нас внутри, они отгородили и себя.

– От чего?

– От познания. От традиций, – он сделал паузу. – От чудес.

Майкл понимал, что он не может иметь в виду чудес, какими их понимают католики, – насчет хлебов и рыбы или претворения воды в вино в Кане Галилейской.

– Вы это про… про магию?

Рабби оторвался от книги и поднял бровь.

– Возможно, – сказал он. И снова сделал паузу. – А хочешь, расскажу про магию?

– Да.

Рабби сделал глубокий вдох, перевернул страницу и увлек Майкла за собой в другую Прагу, ту, что неподвластна геометрии и вообще какой-либо науке. Таинственный город гоблинов, призраков и доппельгангеров («что-то вроде плохого двойника», как объяснил рабби). Попав в этот город, Майкл посмотрел вверх и увидел ангелов. Они не были похожи на пухлых розовых херувимчиков с открыток. Огромные серебристые создания с крыльями размером с автобус танцевали в облаках, взмывая над остроконечными крышами. Они были не меньше, чем Финн Маккул. На узенькой улице Злата Уличка он увидел человека в темной одежде, расшитой серебряными звездами; он выглядел так, как мог бы выглядеть волшебник Шазам в молодости. Рабби Хирш сказал, что это алхимик – наполовину ученый, наполовину астролог. Майкл знал, что астрологи читают по звездам и составляют гороскопы вроде тех, что печатают в «Дейли ньюс», которые никогда не сбываются. Эти алхимики, продолжал рабби, все время пытались превратить дешевый металл вроде цинка и железа в золото.

В Праге их было несколько сотен, их собрал со всей Европы чокнутый император по имени Рудольф, живший в сумраке Градчанского замка, потому что лицо его было сделано из фруктов и овощей. Сохранился его портрет с редькой, морковью и луковицами на тех местах, где у обычных людей нос, подбородок и уши[11]. Один из алхимиков Рудольфа изобрел магическое зеркало, сквозь дымчатое стекло которого можно было заглянуть в будущее. Другой алхимик, скрюченный старичок, всю свою жизнь посвятил поискам философского камня, сделанного из сокровенных земных минералов, – в этом камне содержались вся земная мудрость и секрет вечной жизни. Еще один ходил с серебряным носом, брал в путешествия карлика и заявлял, что ему 312 лет. У всех были колбы с серой и ртутью. Они изучали звезды, метеоры и движение планет. И молились безымянным богам.

Бродя с рабби Хиршем по древней Праге, Майкл от всего вокруг испытывал ощущение волшебства и чуда. Вот человек исчезает в облачке дыма. Вот тела двух алхимиков, хвастливо наобещавших Рудольфу чего-то, что не смогли выполнить, – в качестве наказания их замотали мишурой и вздернули на золоченых веревках на золоченой виселице. Вот невинного человека сбрасывают с верхнего этажа Градчанского замка, а с неба ринулась вниз пара ангелов, чтобы успеть его спасти. Распутную женщину превращают в корову. Птицу – в солдата. Осел танцует. На металлических деревьях зреют железные плоды. В августе выпадает снег, дождь поднимается из Влтавы до самых облаков, а однажды даже солнце взошло в полночь. Взрываются звезды, обдавая Землю хрустальным дождем. В вечернем небе клубятся вороны, влетая и вылетая из врат ада.

– Кругом магия, – сказал рабби. – И в самих евреях тоже. Возможно, в них даже больше.

– Что за магия?

Он посмотрел на свои руки.

– В евреях есть магия каббалы, – сказал он.

Само это слово показалось Майклу Делвину магическим, полным образов экзотических мест и роскошных костюмов, мужчин с кривыми саблями и женщин с оголенными животами, стран, где сверкают под солнцем минареты. Турхан-Бей, Сабу, Ивонн де Карло… каббала, которую она танцевала.

Но картинки из киноленты оказались не к месту. Он вернулся в Прагу и слушал рабби, который рассказывал ему о формулах, пронесенных через тысячелетия – от одного еврейского мудреца к другому начиная со времен Адама. Ведь каббала – это тайная мудрость. И она содержит особые алфавиты и магические слова, самое главное, сильное и прекрасное из которых – тайное имя Бога.

– А какое у Бога тайное имя? – спросил Майкл.

– Если я тебе сказал, это будет секрет?

– Нет, не будет – а зачем Ему вообще тайное имя? Просто «Бог» – и все, разве этого мало?

– Бога ты не спрашивай, почему он делает так или эдак.

Каббала оказалась