— Я же осталась совсем без костю-ю-юма-а, — запричитала девица.

— И поделом, — продолжил гневно рокотать на всю лавку оскорбленный отец. — Ты хотела меня опозорить. Своего старого больного отца. Ты. Малолетняя распутница. Да я тебя вообще из дому не выпущу. Чем такое… чем в таком на людях появляться

— Я была бы в маске. И это праздник. Праздник, — продолжала ныть девица, пока отец утаскивал ее из лавки.

— Подумать только. Такое пренебрежительное отношение к такой работе. И ничего в ней нет пошлого. Я же прекрасно понимаю тонкую грань между дозволенным и недозволенным, — воскликнул синьор Гаравани, обращаясь к Дамиане, видимо, не зная, куда излить свои растрепанные чувства, — Я вкладываю душу в то, чтобы даже откровенный наряд не переступал эту грань, и никогда, слышите, никогда. Никто не жаловался. Тем более на маскараде, когда можно позволить себе больше и женщина может даже переодеться мужчиной. А это платье не хуже камзола, только оно платье. Женское. И к нему сшиты прекрасные панталоны. Посмотрите сами.

Расстроенный старичок сунул Дамиане в руки свою работу и та не могла не оценить прелестных панталон лососевого цвета с нежной золотистой отделкой. Откровенно сказать, к ногам эти панталоны, если они были видны, как в мужском наряде, должны были привлекать немало внимания, и чувства разъяренного отца, увидевшего это излишество, были понятны. Впрочем, Дамиане хватило такта не сказать этого вслух, и она согласилась, что все сделано достаточно скромно для яркого маскарада.

— А платье. Платье, — воздел руки синьор Гаравани, — Вы посмотрите, сколько в него вложено труда. Какой отличный крой. И как сшито. Оно даже не испортилось, когда этот варвар его дергал.

Юбка и рукава платья были сшиты из разноцветных ромбов. Розовые и сиреневые были скроены из шелка, и золотые — из настоящей парчи, и все они были подчеркнуты строгим чернильным бархатом. Цвета были подобраны с отменным вкусом, и пестрота платья казалась гармоничной.

— Очень красиво, — от души сказала Дамиана и легонько погладила ткань. Бархат льнул к рукам, и девушка вздохнула. Такие наряды были не про нее.

— О-о-о, дивная синьорина, я сразу понял по вашим глазам: они способны разглядеть прекрасное, — тут же просиял портной. — Отличить труд мастера от грубой поделки. Это же почти произведение искусства, а он его… швырял. Хотите, я продам его вам? Забирайте. Мои наряды должны носить те, кто может оценить их по-настоящему, — пылко воскликнул он и, подобрав подол наряда, сунул его в руки Дамиане.

— Боюсь, те серебряные монеты, что есть у меня, совсем недостойная плата за ваш шедевр, — с печалью ответила Дамиана.

— И сколько у вас серебра? — живо заинтересовался портной.

— Семь монет, — приврала Дамиана. Конечно же, у нее было чуть больше, но не отдавать же сразу все свое состояние?

— Счастливое число, — объявил синьор Гаравани. — И пусть оно принесет счастье и мне и вам. Джиованна, тащи картонку. И все прочее.

К наряду прилагалось все: маска, туфли, треуголка со страусиным пером. Во время маскарада мастера работали сообща, творя полный костюм из подходящих друг к другу материалов, создавая ансамбль. Дамиана смотрела на все это богатство и понимала, что денег, которые она предложила, едва ли хватило бы на шляпку или одну туфельку.

— Мог бы и так подарить, — прошептала тем временем помощница синьора Гаравани Джиованна, ловко сворачивая наряд. — Он же оплачен полностью. Но нет, не побрезговал семью серебряными. Да их даже на катушку золотой тесьмы не хватит.

— Я так буду его больше ценить, — шепотом ответила Дамиана, — он же понимает, что это почти все мои деньги, а с тем, что дано даром, мы легко и расстаемся.

Потом попросила вслух принести и костюм графа делла Гауденцио, за которым была послана, и удалилась в примерочную, вытряхивать свое добро из каблука.

Когда Дамиана вернулась, сжимая в кулаке свое невеликое состояние, оба костюма — синьора Фабио и ее собственный, лежали на прилавке рядом, ожидая, пока их аккуратно упакуют. Ее собственный. У Дамианы вдруг зачастило сердце, и она выложила монеты на прилавок рядом с платьем торопливо, желая поскорей расплатиться и в полной мере почувствовать, что наряд принадлежит ей. Она не могла не разглядывать их, не любоваться тем, как наряды сочетаются между собой. Наверное, дело было в "руке мастера", или же просто в счастливом случае, который сегодня привел Дамиану в лавку ровно к нужному моменту — как бы то ни было, вместе костюмы смотрелись восхитительно.

Ее — розово-сиреневый с золотом. Его — голубой с серебром, с тем же сочетанием шелка и бархата, только на сей раз — темно-синего. Они были похожи на два экзотических цветка, и Дамиана невольно воображала, что это она вот так… лежит, в своем платье, а Фабио — лежит рядом. И это не рукав поверх юбки, а его рука, и ладонь скользит вниз, прямо к лососевым панталончикам… У нее запылали щеки и уши, и Дамиана даже обрадовалась, когда Джиованна разрушила чудесное виденье, ловким движением подхватив костюм синьора Фабио и принявшись аккуратно укладывать его в коробку.

— Это будет самый лучший маскарад в вашей жизни. В моем-то наряде, — самоуверенно пообещал Дамиане синьор Гаравани, и та понадеялась, что он будет прав.

Последний серебряный, который она скрыла от него, Дамиана потратила у хорошей повитухи, обладающей магическим даром, на хорошее противозачаточное заклинание. Так ей было спокойней.

Фабио послал Селии платок с анемонами почти неделю назад. И сделал бы это раньше, если бы не убийство Теодоро, ведь все было понятно уже тогда. Он хорошо умел распознавать: слова, поступки, эмоции — признаки угасающего интереса, проходящей влюбленности, праздника, превращающегося в рутину. Селия не пошла вместе с ним слушать байки Чезаре, осталась танцевать, и одного этого было вполне достаточно. Даже не заглянула к ним, пока все не разошлись — Фабио сам явился в бальный зал, чтобы найти ее там и пригласить на танец. И она не улыбалась, танцуя, когда он наконец присоединился к ней. Раньше она всегда улыбалась, каждый раз, и потому, танцуя, Фабио думал о том, как отправит служанку к Кармелине за очередным платком завтра же утром. А потом они узнали о смерти Теодоро.

Селия ни словом, ни жестом не показала, что она переживает, проклятое чувство такта: горевать о бывшем возлюбленном на глазах у нынешнего она, вероятно считала недостойным. Даже если собираешься отправить этого возлюбленного в отставку в ближайшее время. Но Фабио, разумеется, чувствовал — ее подспудное нервное напряжение при каждом упоминании покойного наследного маркиза, неожиданные приступы глухой тоски и страха. Последние она, кажется, скрывала даже от самой себя. Ей было плохо, и чтобы там между ними ни было — Фабио попросту не мог ее оставить в такой момент. Он смутно надеялся, что Селия все же решится открыть перед ним свои переживания, но она вовсе не желала и делала вид, что все в полном порядке. Фабио терзался, но молчал тоже: он привык не говорить с людьми о переживаниях, которые те от него скрывают. Слишком уж часто это не заканчивалось ничем хорошим.