Дождь не унялся. У входа в издательство Раймундо Силва хмуро глядел на небо в переплетении нагих ветвей, а небо без единого голубого просвета являло собой одну сплошную грузно набрякшую тучу, откуда с раздражающим постоянством, не утихая, но и не припуская, лил дождь. Другого дня не будет, пробормотал он, припомнив старинную примету людей, привыкших к практической метеорологии, – примету, к которой все же следовало относиться с осторожностью, поскольку за этим днем придут другие, а для Раймундо Силвы он, скорей всего, не последний. Пока он ожидал маловероятного послабления ненастья, потянулись мимо него на обед издательские люди, и оказалось, что уже начало второго – разговор-то затянулся. Раймундо Силва подумал, что не хотелось бы сейчас встречаться с Костой, говорить с ним, слушать его, сносить укоризну его взгляда, и в ту же минуту понял, что еще меньше хотелось бы увидеть и другого человека – Марию-Сару, которая в эту самую минуту, быть может, спускается в лифте, а увидев его в дверях, подумает, чего доброго, будто он задержался намеренно, под навесом крыльца, под предлогом дождя, чтобы продолжить разговор в другой обстановке – скажем, в ресторане, куда он ее пригласит, или, что совсем уж ни в какие ворота, рассчитывая, что она предложит подвезти его и, движимая человечностью и великодушием, доставит домой, потому что дождь все никак не уймется, да что за глупости, мне совершенно не трудно, крюк невелик, садитесь-садитесь, не то совсем промокнете. Разумеется, Раймундо Силва понятия не имеет, есть ли у Марии-Сары машина, но вероятность этого очень высока, и всем видом своим она подтверждает и ее, и то, что человек она современный и решительный, достаточно взглянуть на ее точные и скупые движения, присущие тому, кто умеет управляться с коробкой скоростей и привык быстрым, беглым взглядом оценивать дистанцию и пространство для перестроения. Вот он услышал, как остановился лифт, и быстро оглянулся – это был Главный, придерживавший дверь перед Марией-Сарой, и оба вышли, беседуя оживленно, а больше в лифте никого не было, и тогда Раймундо Силва, машинально оберегая книгу, сунул ее между пиджаком и сорочкой, рывком раскрыл зонт и заскользил вдоль стен, съежившись, как пес под градом камней, да, вот именно, как поджавшая хвост собака. Наверно, решили вместе пообедать, думал он. И приостановил это занятие, покуда шел вниз по улице, потом оглядел себя, чтобы понять, с чего бы вообще его начал, однако обнаружил лишь чистую, без единой надписи, белую стену, а сам был вопросительным знаком.

Домой добирался на двух автобусах, а потом еще на трамвае, и никто из них, само собой, не доставил Раймундо Силву до дверей, однако же делать было нечего, ни одного свободного такси навстречу не попалось. Так или иначе, дождь его не пощадил, и упади наш корректор в море-океан, не вымок бы сильней, чем в реке нашей деревни, а иными словами, проделай он весь путь пешком, не вымок бы больше. В продолжение этого пути пережил он один неприятный – или, если захотим подбавить драматизма в повествование, ужасный – момент, когда вообразил, как Мария-Сара в ресторане рассказывает Главному потешную историю о корректоре: И тогда я ему предложила написать такую книгу, а он растерялся от этого предложения и, более того, ответил, что История Неосады Лиссабона – это плод сумятицы в уме, можешь себе представить. Да, забавный тип, вечно насупленный такой, но дело свое знает, этого у него не отнимешь, и Главный, с похвальным бескорыстием сделав справедливо-милосердный отзыв, эту тему закрывает и переходит к более интересным: Послушай-ка, Мария-Сара, давай как-нибудь на днях поужинаем, а потом пойдем потанцуем, выпьем по рюмочке. Когда Раймундо Силва завернул за угол, внезапный предательский порыв ветра выворотил зонтик, и вся падавшая с неба вода ударила в лицо, а ветер был не ветер, а циклон, ураган, мальстрем, и хоть продолжалось это несколько секунд, то были несколько секунд мучительного отчаяния, а в безопасности оставалась лишь книга, хранимая меж пиджаком и сорочкой. Но вот исчез водоворот, воцарилась прежняя тишь, и зонтик, даже лишившись одной спицы, смог обрести свое предназначение, пусть и в большей степени символическое. Нет, подумал Раймундо Силва и застрял на этом слове, поскольку нам неведомо, его ли употребила Мария-Сара в ответ на приглашение Главного, или же этот человек, поднимающийся сейчас по ступеням Святого Криспина, откуда уже исчезла тень бродячего пса, не верит, будто в мире есть люди столь безжалостные, что решатся так вот использовать бедного беззащитного корректора. Не говоря уж о том, что Мария-Сара, вполне вероятно, обедать отправилась домой.

Переодевшись и более-менее обсохнув, Раймундо Силва приготовил обед и себе, а именно отварил картошки к консервированному тунцу, на котором остановил свой выбор после рассмотрения вариантов – немногочисленных, прямо скажем, – и, дополнив это незатейливое блюдо обычной тарелкой супа, почувствовал, что подкрепился и восстановил силы. А покуда ел, обнаружил в душе своей любопытную странность, такое чисто умозрительное ощущение – показалось, будто он только что вернулся из длинного, долгого путешествия по дальним странам и иным цивилизациям. Само собой разумеется, что-то новенькое, совершенно незначительное для других, способно произвести переворот в его бытии, столь скудном на приключения, хотя, с другой стороны, чтобы далеко не ходить за примером иного, его достопамятное вмешательство в едва ли не священный текст Истории Осады Лиссабона не произвело такого вот действия, а сейчас кажется, что собственный дом принадлежит не ему, а кому-то еще, и даже пахнет в доме как-то иначе, и даже мебель не то сдвинута с места, не то искажена некой перспективой, послушной иным законам. Он приготовил себе кофе погорячее, по своему обыкновению, и, мелкими глотками отпивая на ходу из чашечки, отправился по квартире, чтобы еще раз прочувствовать ее чужеродность, и начал с ванной, где свежи были следы недавней покраски, которой он подверг себя, не догадавшись, что вскоре будет стыдиться ее, потом двинулся в гостиную, где почти не задержался, а лишь обвел взглядом телевизор, низкий столик, большой диван и маленький диванчик и шкаф с застекленными дверцами, а потом в кабинет, вернувший ему знакомое ощущение того, что это тысячу раз видано и трогано, и, наконец, в спальню, где стояла старинная, красного дерева, кровать, и такой же платяной шкаф, и прикроватный столик – всем эти предметам меблировки, рожденным для стен более просторных, здесь было тесно и неудобно. Войдя, он швырнул книгу на кровать, где она сейчас и лежит, последний ирокез истребленного племени, нашедший убежище на улице Милагре-де-Сан-Антонио по непостижимому благоволению, необъяснимому расположению Марии-Сары, ибо недостаточно предложить: Напишите книгу – просто в насмешку, поскольку оттенка сообщничества в этих словах не чувствовалось, а впрочем, может быть, Мария-Сара хотела лишь узнать, как далеко в своем безумии способен зайти корректор, раз уж он сам упомянул о сумятице в уме. Раймундо Силва поставил чашку с блюдцем в изголовье: Как знать, не симптом ли это ощущение отчужденности, словно это не мой дом или словно я не принадлежу этим стенам и этим вещам, но вопрос повис в воздухе и остался без ответа, как и все вопросы, начинающиеся со слов: Как знать. Раймундо Силва взял в руки книгу, убедился, что картинка на обложке в самом деле скопирована со старинной миниатюры, французской или германской, и в этот самый миг его внезапно даже не охватило, а захлестнуло ощущение полноты и силы, и он понял, что держит в руках нечто принадлежащее исключительно ему одному, нечто презираемое всеми остальными, но по этой самой причине: Как знать, еще более ценное, и, в конце концов, эту книгу никто больше не любит, а этому человеку нечего любить, кроме этой книги.