Всем известно, что треть краткой нашей жизни проводим мы во сне, и нетрудно подсчитать часы между подъемом и отбоем с вычетом бессонниц – у тех, кто ими страдает, – и времени, потраченного на полночные упражнения в искусстве любви, почему-то до сих пор чаще всего имеющие место и находящие себе время глубокой ночью, несмотря на все более широкое распространение гибких графиков, которые в данном и в иных случаях ведут нас, кажется, к осуществлению золотого сна анархии, к такой эпохе, когда каждый сможет делать все, что заблагорассудится, лишь бы благо это было не во зло ближнему, а тот, впрочем на тех же условиях, тоже волен будет поступать как знает. Казалось бы, в самом деле нет ничего проще, но уж одно то, что мы до сих пор не выучились с долговременной точностью вычленять близких нам во множестве чужих, доказывает, если кому еще нужны доказательства, что сделать нечто простое многократно превосходит по сложности все устройства и изобретения, или, иначе говоря, куда проще придумать, создать, построить и внедрить электронный мозг, нежели отыскать в самом себе способ быть счастливым. Впрочем, недаром сказано было, что, мол, несется время времени вослед и надежда умирает последней. К сожалению, мы можем прямо сейчас начать оплакивать ее кончину, потому что время, остающееся до наступления вселенского счастья, выражается в астрономических цифрах, и это поколение не рассчитывает прожить столько, что не может не обескураживать.

Это пространное отступление, воспротивиться коему не удалось из-за того, что одни слова должны тянуть за собой другие, причем создается обманчивое впечатление, будто они всего-навсего повинуются воле и желанию человека, который в конце концов обязан будет за них ответить, а ведь это не так, и бывало не раз, что нить повествования рвалась, а само оно оказывалось невесть где, превратившись в бесцельное и беспричинное словоизвержение, и это истечение сделает его пригодным, чтобы служить декорацией или интерьером не важно какой драмы, да, так вот, столь долгое отступление, начавшись с вопроса о часах сна и бодрствования, вдруг забрело в пустые и зряшные умствования о скоротечности жизни и долголетии надежды, все же будет оправданно, если мы вдруг спросим себя, сколько раз на протяжении жизни человек подходит к окну, сколько дней, недель и месяцев проводит он перед ним и зачем проводит. Обычно мы делаем это, чтобы узнать, каково там на дворе, чтобы вглядеться в небо, чтобы проследить взглядом облака, чтобы помечтать при луне, чтобы ответить на раздавшийся снизу зов, чтобы понаблюдать за соседями, а также и чтобы чем-нибудь занять глаза, покуда мысль следует за порожденными ею картинами и образами, рождающимися так же, да, так же, как слова. Мимолетные взгляды, мгновения, долгие созерцания того, что пока не попадало в поле зрения, – гладкой глухой стены, города, пепельно-серой реки или воды, текущей с карниза.

Раймундо Силва не открыл окно, он смотрит сквозь стекло, а в руках держит книгу, открытую на странице, которую мы назовем фальшивой, по аналогии с монетой, считающейся фальшивой, если отчеканена тем, кто не имел на это права. Корректор не слышал, как дождь глухо шумит по цинку навеса, а потому не слышал, что, сказали бы мы, подыскивая подходящее в сем случае сравнение, шум этот похож на еще отдаленный стук копыт по мягкой влажной земле, на плеск воды в лужах, и странно все это, и если в самом деле зимой всегда прекращались военные действия, то что же будет с этими всадниками, скудно прикрытыми плащами поверх лат или кольчуг, и в щелки, зазоры и сочленения доспехов проникают дождевые струйки, а о пехоте и говорить нечего, босые ее ноги шлепают по грязи, а одеревеневшие от холода руки еле держат крошечное оружие, с которым намеревались брать Лиссабон, чего же это короля понесло на войну в такое ненастье. Однако осада Лиссабона все же происходила летом, пробормотал Раймундо Силва. Стук дождевых капель по навесу стал слышнее, хоть бьют они теперь слабее, стук копыт удаляется, кавалеристы возвращаются в лагерь. Резким движением, неожиданным для человека обычно столь сдержанного, Раймундо Силва настежь распахнул окно, и несколько капель забрызгали ему щеку – щеку, но не книгу, потому что ее он оберегал, и вновь, как прежде, переполнила и душу его, и тело его необузданная сила – вот окруженный город, стены спускаются до самого моря, ибо река так огромна, что вполне заслуживает называться так, а теперь уступами поднимаются, пока не скроются из виду, это мавританский Лиссабон, и, не будь воздух в этот зимний день такого буроватого оттенка, мы сумели бы отчетливее различить оливковые рощи и на склоне, идущем к самой воде, и на другом берегу, но теперь они невидимы и как будто скрыты дымной пеленой. Раймундо Силва взглянул раз, а потом другой, вселенная шуршит под дождем, и, господи боже, какая тихая и мягкая печаль объемлет все, и нет в ней недостатка никогда, даже в самые радостные минуты.

Иные писатели, по благоприобретенному убеждению ли, по природному ли свойству душевной организации, мало склонной к терпеливому вопрошанию, терпеть не могут одно очевидное обстоятельство: связь меж тем, что мы называем причиной, и тем, что зовем следствием, не всегда линейна и ясно выражена. Они уверяют – и не без резона, – что с тех пор, как стоит мир, от начала времен, хоть и неизвестно, когда именно они начались, не было еще ни единого следствия, не имевшего причины, а всякая причина, по предопределению или по простому механическому действию, производит и будет производить последствия, которые – а это важно – происходят моментально, хотя самый момент перехода причины в следствие может и быть укрыт от взора наблюдателя или приблизительно восстановлен лишь много времени спустя. Помянутые авторы, отчаянно рискуя, идут и дальше и уверяют, что все те причины, которые сейчас можно увидеть и определить, уже произвели свои следствия и нам остается лишь дождаться их проявлений. Утверждают они также, что и все следствия, уже проявившиеся или еще дремлющие, имеют свои необоримые причины, несмотря на то что бесчисленные виды нашей неспособности не дают нам идентифицировать их и вывести связь, не всегда линейную, не всегда явную, как уже было сказано в начале. А теперь, говоря по-человечески, не дожидаясь, пока эти заковыристые рацеи заведут нас в такие дебри, как доказательство возможности лейбницева мира или кантианской космологии, где нам бы пришлось в глаза спросить Бога, существует ли Он или морочит нам голову невнятицами и недомолвками, недостойными верховного существа, которое обязано выражаться ясно и поступать прямо, так вот, если высказаться попросту, вышеуказанные авторы советуют нам не заморачиваться завтрашним днем, поскольку так или иначе все, что должно произойти, уже произошло, и противоречие здесь кажущееся, ибо если нельзя вернуть камень в швырнувшую его руку, он непременно угодит нам в голову и даже разобьет ее, если прицел был хорош, а мы по беспечности или по невниманию вовремя не пригнулись. Итак, жить – не то что трудно, а почти невозможно, особенно в тех случаях, когда причина не видна, а следствие донимает нас, допытывается, требует, чтобы мы объяснили его до оснований, до корней, а также и как причину, в свой черед образовавшуюся, а поскольку всем известна эта кадриль, то нам и только нам надлежит отыскивать смыслы и определения, тогда как хотелось бы всего лишь тихо смежить вежды и пустить на самотек все происходящее в мире, который куда больше правит нами, чем позволяет править собой. Если подобное произойдет, если перед глазами у нас окажется то, что по всем приметам будет иметь вид следствия, и мы не распознаем в нем причину, ближайшую или отдаленную, останется нам лишь приноровиться к нему, дать, как говорится, времени время, раз уж человеческая порода, о которой, припомним, кстати, хоть, может быть, и не вполне к месту, не существует иного мнения, кроме ее собственного, обречена бесконечно ждать следствия и бесконечно искать причины, чем по сию, по крайней мере, пору бесконечно занималась.