И Раймундо Силва вернется к этой книге, снова примется за уже упомянутую речь короля, чтобы прочесть ее новыми глазами, предварительно очистив от наростов, завитушек и ответвлений, пока не останется один лишь ствол с самыми толстыми сучьями, и тогда, исполнив нечто вроде заднего сальто, усилием воли заставив себя мыслить и чувствовать как эти люди с такими странными именами, корнями, свойствами, ощутит, как нарастающие в его душе ярость, негодование, разочарование выплеснутся наконец в таких словах: Государь, мы здесь не останемся, несмотря на это доброе солнце, на плодороднейшие пажити, на чистейший воздух, на красивую реку, где прыгают сардины, берите это все себе, и пусть оно вам пойдет на пользу, прощайте. Раймундо Силве, который читал и перечитывал, показалось, что вся загвоздка – в том кусочке фразы, где король Афонсо Энрикес на языке, как уже было отмечено ранее, не вполне ему родном, пытается убедить крестоносцев провести операцию подешевле и – предположим, что с невинным видом, – говорит им: В одном лишь мы уверены, а именно что к этой работе и к вашему желанию свершить столь великое деяние побудит вас в большей степени благочестие, нежели чаяния вознаграждения. Это слышал я, крестоносец Раймундо Силва, слышал собственными ушами и диву давался, как это король не усвоил божественного речения, которое должно было стать нерушимым принципом, неколебимой основой его политики: Дайте Богу Богово, а кесарю – кесарево, а в данном конкретном случае значило, что не пристало португальскому королю путать божий дар с яичницей, ибо одно дело – помогать Господу и совсем другое – здесь, на земле, получать за эту и за все прочие службы мзду, особенно если есть шанс потерять собственную шкуру, да и не ее одну, а со всей требухой, под ней скрывающейся. Разумеется, есть противоречие меж этим фрагментом королевской речи и другим, прозвучавшим следом, когда он сказал, что передает во власть вам, то есть им, крестоносцам, все, чем богаты здешние края, однако нельзя исключить вероятность того, что это была лишь формула вежливости, принятая в ту пору, – формула, которую ни один человек, наделенный мало-мальским разумением, буквально воспринимать не станет, точно так же как в наши времена, когда при знакомстве с кем-нибудь говорим ему, что мы, мол, всецело к его услугам, не следует ловить нас на слове и ждать от нас раболепной покорности.

Раймундо Силва поднялся из-за стола, потоптался в ограниченном пространстве кабинетика, вышел в коридор, чтобы освободиться от небывалого еще напряжения, когтящего его, и теперь думает вслух: Дело-то не в том, хотя и вправду причина разлада между королем и крестоносцами крылась и в этом тоже, да, весьма вероятно, что в подоплеке всего этого конфликта, оскорблений, обоюдного недоверия – поможем, нет, не поможем – лежал вопрос оплаты, король хотел деньги зажать, крестоносцы – вытянуть, но все же мне предстоит разрешить иную проблему. И когда я написал НЕ, крестоносцы ушли прочь, и оттого, что мне не удалось отыскать ответ на Почему в той истории, которую называют подлинной, я и должен сам изобрести ее, такую историю, чтобы стала она иной, способной стать лживой, и лживую, чтобы могла она зваться иной. Утомившись бродить взад-вперед по коридору, Раймундо Силва вернулся в кабинет, но за стол не сел, а глядел с досадой на те несколько строчек, что уцелели от разгрома, – шесть листков один за другим были разорваны, а перечеркнутые исправленные слова кажутся рубцующимися ранами. Он понял, что, пока не одолеет эту трудность, не сможет двинуться дальше, и удивился этой мысли, ибо привык, что в книгах все выглядит само собой разумеющимся и спонтанным, почти необходимым, и не потому, что так оно на самом деле, а потому, что любой текст, хорош он или плох, в конце концов неизменно кажется предопределенным итогом некой кристаллизации, пусть и неизвестно кем, когда и зачем затеянной, да, так вот, Раймундо Силва удивился этой мысли, и ему в голову не пришла мысль другая, следующая, которая должна была бы стать естественным порождением мысли предыдущей, или, напротив, если бы та отказала ей или просто не пришла в голову, то не существовало бы и этой. Седьмой лист тоже был разорван, и снова поверхность стола стала пустой и чистой, пустыней, лишенной самомалейших идей. Раймундо Силва придвинул было к себе гранки поэтического сборника, на несколько минут завис между ничем и хоть чем-то, а потом постепенно сумел сосредоточиться на работе, и через некоторое время, еще до обеда, корректура была вычитана, выправлена, готова к отправке в издательство. Все утро телефон безмолвствовал, почтальон в эти часы редко приносит письма, уличную тишину лишь иногда нарушал деликатный рокот автомобильного мотора, а туристические автобусы сюда не въезжают, они дают круг через Ларго-дос-Лойос, а из-за дождя мало, надо полагать, нашлось тех, кто рискнул лезть так высоко ради того, чтобы увидеть всего лишь заволоченный тучами горизонт. Раймундо Силва поднялся, ибо наступило время поесть, но сначала подошел к окну, небо наконец-то расчистилось, дождь утих, а в разрывах несущихся туч возникают и пропадают лоскутки лазури, и так же, хоть и в другое время года, было и в тот день. Раймундо Силве вдруг расхотелось идти на кухню, греть неизменный суп, шарить среди жестянок с тунцом и сардинами, отваживаться на манипуляции холодильником или кастрюлей – и не потому, что вдруг пробудился в нем интерес к кулинарии более изысканной, а просто так, из-за отсутствия душевного, так сказать, аппетита. Но и в ресторан не тянуло. Пялиться в меню, выбирать между блюдом и ценой, долго сидеть среди посторонних людей, орудовать ножом и вилкой – все эти действия, такие простые, такие обыденные, сейчас показались ему невыносимыми. Он вспомнил, что поблизости есть кафе Грасиозы, где подают разнообразные горячие сэндвичи, способные порадовать вкус даже более взыскательный, чем у него, да еще можно получить в придачу и стакан вина, отличное кафе, желудок, несомненно, останется доволен.

Решился и вышел. Когда одевался, по всему телу побежали мурашки, словно не плащ он натягивал, еще влажный после вчерашнего ливня, а сыроватую шкуру мертвого животного, и особенно неприятно было запястьям и шее, для таких случаев обязательно надо будет завести себе какую-нибудь теплую одежду, и это не роскошь, а необходимость, и тут он принялся вспоминать, в чем – в длинном пальто или в плаще – была Мария-Сара, когда вышла из лифта вместе с Главным, вспоминал, но не вспомнил, да и как он мог вспомнить, если в эту самую минуту удрал. Он не впервые за это утро подумал о Марии-Саре, но раньше она стояла как на страже, иногда присаживаясь где-то на краешке его мыслей и наблюдая на ним. А сейчас она двигалась, выходила, не прерывая разговора, из лифта, под длинным пальто или плащом на ней была перетянутая кушаком юбка из какой-то плотной ткани и блузка или chemisier, не важно, каким французским словом назвать ее, неопределенного цвета, да нет, почему же неопределенного, если Раймундо Силва верно определил тон и оттенок, назвав его белым утром, которого в природе на самом деле не существует, одинаковые утра так сильно отличаются друг от друга, но что с того, если всякий, стоит лишь ему захотеть, может придумать название для собственной пользы и удовольствия, всякий, сказали мы, и даже слепой муэдзин, если бы из чрева своей мавританской матери он не вышел слепым.

У Грасиозы вино в розлив не продают, и Раймундо Силве пришлось потому сопроводить горячие сэндвичи пивом, которое, хоть и было не вполне уместно в такой холод, все же в конце концов, пусть и не сразу, оказало схожее действие, наполнив тело приятной истомой. За соседним столиком читал газету совершенно седой пожилой человек – явный пенсионер. Он не торопился и, пообедав дома, сюда пришел выпить кофе и полистать газету, которую хозяин по старинной лиссабонской традиции предоставляет своим завсегдатаям. Однако внимание Раймундо Силвы привлекла его седина, оттенок которой можно было бы определить как сумеречно-белый или как белый предвечерний, имея в виду, разумеется, преклонные годы ее носителя, но это было бы слишком уж в лоб, чересчур очевидно, изобретать, конечно, дело хорошее, но только если дело того стоит. Следует, впрочем, добавить, что заботы Раймундо Силвы не сводились к классификации цветов, на самом деле его буквально заворожила внезапная мысль о том, что он ведь не знает, сколько у него самого седых волос – много ли или очень много, ибо краситься начал лет десять назад, преследуя седину с такой зверской жестокостью, словно только для этой вот битвы и появился на свет. Растерянный, ошеломленный, он взмолился про себя, чтобы время пронеслось быстрее и он смог бы наконец узнать свой подлинный облик, который появится, наверно, как новоприбывший, медленно входящий в комнату, и поначалу волосы будут нелепо-двухцветными, а потом из-под них, с каждым днем сокращая и обесцвечивая фальшь, неумолимо будут проступать волосы настоящие, природные до самых корней. Что ж, подумал Раймундо Силва, вполне можно сказать, что время движется к белизне, и в воображении мир в последние свои дни, когда иссякает бытие, тотчас представился ему в виде исполинской головы с седой гривой, которую ерошит ветер, вот только это и будет там – ветер и дряблость. Пенсионер меж тем звучно прихлебнул кофе, а вслед за тем ополовинил рюмочку фруктовой, стоявшую перед ним, сказал: А-ах – и продолжил чтение. Раймундо Силва почувствовал глухое, родственное зависти раздражение к этому всеобъемлющему спокойствию, к доверчивой убежденности в незыблемости мироздания, да, конечно, нега и уют, даруемые водкой, многократно превосходят те, что способно произвести пиво, и вот же, видно, доказано практически, что первая совершенна в своем роде до последнего глотка, а второе обречено помирать на дне жестянки, и нет ему иного пути, кроме как в раковину вместе с протухшей водой. Он поспешно попросил кофе: Нет-нет, не надо дижестива, такое имя ресторанный народ дал племени коньяков, ликеров и водок, и нет недостатка в тех, кто под присягой подтвердит их несравненные лечебные свойства, а пенсионер одним махом допил рюмку: А-а-а-ах – и, постучав кончиком указательного пальца по краю, дал понять буфетчику, чтобы тот наполнил ее вновь. Раймундо Силва уплатил по счету и двинулся к выходу, по дороге заметив в пенсионерской седине узкие желтоватые пряди, – может быть, это остатки краски, а может быть, окончательная примета наступившей старости, ведь и слоновая кость с годами темнеет и покрывается трещинами.