И этот более чем уместный вывод, приостановивший плавное течение нашего повествования, искусным маневром выводит нас вновь к корректору Раймундо Силве в тот самый миг, когда он исполнял некое деяние, о мотивах коего мы не могли сообщить читателю, поскольку были погружены во всеобъемлющее исследование причинно-следственных связей, которое, по счастью, прервалось вовремя, не успев еще глубже увязнуть в парализующей трясине онтологической тягомотины. Деяние это, как и все прочие, есть следствие, но вот причина его, вполне вероятно неясная для самого Раймундо Силвы, нам лично представляется непостижимой, ибо невозможно понять, приняв в расчет известные нам обстоятельства, зачем этот человек вылил в кухонную раковину благодетельный флакон бальзама, с помощью которого противостоял безжалостному времени. Так или иначе, при отсутствии объяснений, представленных им самим, и не желая выдвигать скороспелые гипотезы и неосновательные суждения, мы сталкиваемся с невозможностью установить ту желанную и успокоительную прямую связь, которая превращает каждую человеческую жизнь в неразрывно-прочную вереницу фактов, безупречно расчисленных и логически выстроенных. Удовольствуемся же за неимением лучшего, пока по крайней мере, сведением о том, что Раймундо Силва наутро после своего похода в издательство и мучительно-бессонной ночи вошел в кабинет, вынул из потайного ящика краску для волос и, позволив себе кратчайший миг последнего колебания, опорожнил склянку в раковину, а потом пустил воду, обильной струей менее чем за минуту смыв с лица земли – в буквальном смысле – хитроумную жидкость, неудачно обозначенную как Источник Юности.

По свершении этого достославного деяния дальнейшие шаги Раймундо Силвы повторяли ежедневную нерушимую рутину, которая в последний раз будет упомянута здесь, если только не произойдут какие-либо значимые перемены, и состоит из мытья, бритья, завтрака, а потом было распахнуто окно, чтобы квартира выстудилась до самых своих потаенных глубин – вот кровать, к примеру, с выставленной напоказ и уже остывшей постелью, лишенной следов бессонного беспокойства, а тем более – снов, принесенных тяжелым и мучительным сном, и остались от них лишь фрагменты, невнятные обрывки, сохранившиеся там, куда не проникает свет, и недоступные даже взору рассказчика, за которым – все права, а в руках – все ключи, как полагают несведущие люди, не понимая, что в этом случае лишился бы мир такой славной штуки, как приватность персонажей и тайна их. За окном льет по-прежнему, но уже слабей, чем вчера, и, похоже, похолодало, и потому окно закрывается, благо освежающий порыв ветра, прилетевшего с берега, уже очистил атмосферу в квартире. Пора за работу.

История Осады Лиссабона лежит на столике в изголовье. Раймундо Силва взял книгу, дал ей открыться самой там, где нужно, другого чтения сегодня не будет. Сел за письменный стол, где ждет его неоконченный поэтический сборник, то есть невычитанная его корректура, а кроме него, там полученная от Косты – это не к спеху – рукопись прочтенного на треть романа, где указано на кое-какие несогласования, предложены кое-какие разъяснения и даже деликатно исправлены кое-какие орфографические ошибки. Раймундо Силва отодвинул в сторону положенное по службе, поместил перед собой Историю Осады Лиссабона, воздвиг на лбу арку из переплетенных пальцев, пристально вгляделся в книгу, но тотчас и перестал ее видеть, как можно было судить по отсутствующему выражению, постепенно разливавшемуся по его лицу. И уже очень скоро История Осады Лиссабона составила компанию роману и сборнику стихов, и поверхность письменного стола сделалась пуста и чиста, просто tabula rasa, скажем мы, щеголяя эрудицией, и корректор провел так несколько долгих минут, и слышен только шум дождя снаружи, и ничего больше, и города словно не существует. Потом Раймундо Силва вытянул из стопки лист бумаги – тоже чистый, тоже пустой, то есть встретилась нам та же самая табула раза уже два, и вывел вверху разборчивым и аккуратным корректорским почерком – История Осады Лиссабона. Подчеркнул двумя чертами, обвел поотчетливей одну букву и другую, а в следующий миг лист был разорван – разорван на четыре части, что меньше, чем необходимое условие непригодности, но больше, чем требует самая маниакальная предусмотрительность. Потом достал еще один лист, но явно не намереваясь писать на нем, поскольку расположил его так, чтобы четыре его стороны были строго параллельны четырем сторонам стола, и для этого ему пришлось бы изогнуться всем телом, а хотел он чего-то такого, у чего можно было бы спросить: Что же я напишу, а потом хотел ждать ответа – ждать до тех пор, пока глаза не откажут ему и увидят не стерильно-белую поверхность, но смешение слов, всплывающих из глубины, как утопленники, и тотчас опять уходящих на дно.

Что же я напишу – это не единственный вопрос, немедленно следом возник и другой, не менее настырный и требующий безотлагательного ответа столь настоятельно, что почти невозможно было принять его за мгновенный рефлекс, ибо благоразумие учит нас не возвращаться к спору, однажды уже нами проигранному, не увязать в очередной раз в концептуальной путанице, помнить разницу между глубоко личными, жизненно важными отношениями и случайными связями, и это еще самое малое, а в конце концов, к делу относится лишь то, что Раймундо Силва, спросив: Что же я напишу, спросил: С чего же мне начать. Можно было бы сказать, что первый вопрос важнее, ибо ему выпадет судить о целях будущего текста и об уроках его, но поскольку Раймундо Силва не может и не хочет возноситься на такую высоту, чтобы сочинить в конце концов Историю Португалии, дело ограничится Историей Осады Лиссабона, по счастью краткой, ибо она и началась-то за несколько лет до описываемых событий, и временной предел очень даже на виду, да и эпизод, произошедший лишь в тот миг, когда крестоносцы ответили отказом на просьбу короля, лишен должных повествовательных подробностей, и, стало быть, фактические и хронологические очертания второго вопроса совершенно размываются, и в переводе на простой и народный язык долженствует он звучать так: За какой же конец мне взяться.

Похоже все же, что надо будет откатиться малость назад и начать, к примеру, с речи дона Афонсо Энрикеса, что позволило бы снова поразмышлять о стиле и лексике оратора, а то и даже об изобретении некой иной речи, лучше согласующейся со временем, с человеком и с местом, или, проще говоря, с логикой ситуации и сутью своей, как и особенностями, способной оправдать роковой отказ крестоносцев. Так-с, тут неизбежно возникает предварительный вопрос – хотелось бы знать, кем были собеседники короля, к кому он обращался, что за люди стояли перед ним, покуда он ораторствовал. И по счастью, нет ничего невозможного, довольно будет припасть к чистому источнику, к хроникам, к этой самой Истории Осады Лиссабона, что лежит на столе у Раймундо Силвы, она даст исчерпывающие сведения, не надо будет больше ничего листать, нигде рыться, нечего искать, и сведения эти – из надежного источника, говорят, что прямо от славного Осберна, и вот благодаря этому узнаем мы, что стояли перед королем граф Арнольд Третий Арсхотский, командовавший воинами из разных частей Германской империи, и Кристиан Гистельский, предводительствовавший фламандцами и болонцами, и что третью часть воинства возглавляли четверо коннетаблей, а именно Херви Гленвилльский с людьми из Норфолка и Саффолка, Саймон из Дувра с кентскими моряками, Эндрю с лондонцами и Сахер Аршелльский со всеми остальными. Среди тех, кто не обладал всей полнотой власти, но был достаточно весом и влиятелен, чтобы высказывать свои суждения в спорах, следует упомянуть также норманна Гильерма Витуло и брата его Рудольфа.