при виде безнаказанно торжествовавшей низости, втаптывания в грязь человека человеком, поругания женской чести. Однако как быстро проходила у многих эта горячка.

Но каких безмерных последствий достигают, когда не изменив ни разу в жизни огню этого негодования, проходят до конца мимо всех видов мелкой жалости по отдельным поводам к общей цели устранения всего извращения в целом и установления порядка, в котором это зло было бы немыслимо, невозникаемо, неповторимо!

Прощай. Будь здоров.

Твой Б. Пастернак».

По меткому наблюдению Натальи Ивановой, «интонация, стилистика письма абсолютно «живаговские», как будто вынутые, заимствованные из романа - впрочем, Пастернак и находился тогда творчески и психологически еще внутри своего сочинения.

Здесь Сталин для Пастернака, за словами полуэзопова языка, - великое мировое зло, убившее слишком у многих былых юношей прежний порыв борьбы против принижения человека, двигавший революционный энтузиазм 1917 года. А явившихся на похороны поэт не слишком-то лестно именует «растительным царством». Высока, но и наивна надежда Пастернака на неповторение зла. А слова о России как родине «чистой жизни», всемирно признанном месте «осушенных слез и смытых обид» можно понять как намек на долготерпение и милосердие русского народа, забывшего в день похорон Сталина все те преступления, которые он совершил. Слова же о «втаптывании в грязь человека» также должны были вызвать в памяти адресата страшную давку на сталинских похоронах, обернувшуюся многими сотнями жертв.

Сталина Пастернак любил и ненавидел, а Хрущева только презирал. Под влиянием прочтения «Фермы животных» Джорджа Оруэлла он говорил Ивинской: «Так долго над нами царствовал безумец и убийца, - говорил Б. Л., - а теперь - дурак и свинья; убийца имел какие-то порывы, он что-то интуитивно чувствовал, несмотря на свое отчаянное мракобесие; теперь нас захватило царство посредственностей...» У Оруэлла на ферме властвовала «величественного вида свинья с мудрым и благодушным выражением» - писатель оказался провидцем.

Фадеева и Пастернака объединило согласие в противопоставлении Сталина как человека, который хоть что-то понимал в культуре, Хрущеву, который в этой сфере был человеком девственным.

По утверждению Ивинской, «разоблачение Сталина и массовую реабилитацию безвинно репрессированных Б. Л. всегда относил к заслугам Хрущева, независимо от того, какими мотивами Н.С. руководствовался, готовя двадцатый съезд. Но его словоохотливое и бурное невежество поражало Борю».

Характерно, что осенью 1959 года, в разгар направленной против него кампании, Пастернак говорил сыну Евгению: «Раньше расстреливали, лилась кровь и слезы, но публично снимать штаны было все-таки не принято».

Сходные мотивы содержались в предсмертном письме Фадеева, застрелившегося у себя на даче в Переделкине 13 мая 1956 года. Александр Александрович писал: «Не вижу возможности дальше жить, т. к. искусство, которому я отдал жизнь свою, загублено самоуверенно-невежественным руководством партии и теперь уже не может быть поправлено. Лучшие кадры литературы - в числе, которое даже не снилось царским сатрапам, физически истреблены или погибли благодаря преступному попустительству власть имущих; лучшие люди литературы умерли в преждевременном возрасте; все остальное, мало-мальски способное создавать истинные ценности, умерло, не достигнув 40-50 лет.

Литература - это святая святых - отдана на растерзание бюрократам и самым отсталым элементам народа, и с самых «высоких» трибун - таких, как Московская конференция или XX партийный съезд, раздался новый лозунг «Ату ее!». Тот путь, которым собираются «исправить» положение, вызывает возмущение: собрана группа невежд, за исключением немногих честных людей, находящихся в состоянии такой же затравленности и потому не могущих сказать правду, - и выводы, глубоко антиленинские, ибо исходят из бюрократических привычек, сопровождаются угрозой все той же «дубинкой». С каким чувством свободы и открытости мира входило мое поколение в литературу при Ленине, какие силы необъятные были в душе и какие прекрасные произведения мы создавали и еще могли бы создать!

Нас после смерти Ленина низвели до положения мальчишек, уничтожали, идеологически пугали и называли это - «партийностью». И теперь, когда все можно было бы исправить, сказалась примитивность, невежественность -при возмутительной дозе самоуверенности - тех, кто должен был бы все это исправить. Литература отдана во власть людей неталантливых, мелких, злопамятных. Единицы тех, кто сохранил в душе священный огонь, находятся в положении париев и - по возрасту своему -скоро умрут. И нет никакого уже стимула в душе, чтобы творить...

Созданный для большого творчества во имя коммунизма, с шестнадцати лет связанный с партией, с рабочими и крестьянами, одаренный богом талантом незаурядным, я был полон самых высоких мыслей и чувств, какие только может породить жизнь народа, соединенная с прекрасными идеалами коммунизма.

Но меня превратили в лошадь ломового извоза, всю жизнь я плелся под кладью бездарных, неоправданных, могущих быть выполненными любым человеком неисчислимых бюрократических дел. И даже сейчас, когда подводишь итог жизни своей, невыносимо вспоминать все то количество окриков, внушений, поучений и просто идеологических порок, которые обрушились на меня, кем наш чудесный народ вправе был бы гордиться в силу подлинности и скромности внутреннего глубоко коммунистического таланта моего. Литература - этот высший плод нового строя - унижена, затравлена, загублена. Самодовольство нуворишей от великого ленинского учения, даже тогда, когда они клянутся им, этим учением, привело к полному недоверию к ним с моей стороны, ибо от них можно ждать еще худшего, чем от сатрапа Сталина. Тот был хоть образован, а эти - невежды.

Жизнь моя, как писателя, теряет всякий смысл, и я с превеликой радостью как избавление от этого гнусного существования, где на тебя обрушиваются подлость, ложь и клевета, ухожу из этой жизни.

Последняя надежда была хоть сказать это людям, которые правят государством, но в течение уже трех лет, несмотря на мои просьбы, меня даже не могут принять.

Прошу похоронить меня рядом с матерью моей.

13/V. 56 Ал. Фадеев».

Говорили, что Фадеев застрелился в том числе из-за мук совести, когда стали возвращаться из лагерей уцелевшие писатели, арестованные с его согласия. В официальную версию самоубийства на почве алкоголизма не верил никто. Когда Фадеев застрелился, на гражданской панихиде Пастернак долго и внимательно всматривался в лицо умершего. И громко, чтобы слышали все присутствующие, сказал: «Александр Александрович себя реабилитировал!..» И, низко поклонившись, пошел к выходу...»

Оценка Фадеева Пастернаком оказалась верной. Александр Александрович отнюдь не со зла творил все те подлости, которые должен был творить по должности, и всю жизнь мучился содеянным. И покарал себя самым жестоким образом, заодно сказав перед смертью партийным вождям всю ту правду, которую боялся сказать при жизни. А многие слова фадеевского письма Пастернак мог проецировать и на свою судьбу, и на судьбу литературы. Например, о том, что советская литература «унижена, затравлена, загублена»,