свое одобрение приговору Верховного суда. Следует, однако, отметить как плохое выступление Олеши; он защищал Пастернака, фактически не подписавшего требования о расстреле контрреволюционных террористов, говоря, что Пастернак является вполне советским человеком, но что подписать смертный приговор своей рукой он не может». По утверждению Ставского, Пастернак сначала отказался подписаться под требованием Союза писателей расстрелять Зиновьева, Каменева и их товарищей, но потом, под воздействием Ставского, согласился не вычеркивать свою подпись из уже отпечатанного списка.

Может, и в случае с Тухачевским было так же? Пастернак сначала отказывался подписаться под требованием смертной казни, а потом дал себя убедить не вычеркивать свою подпись из заранее заготовленного списка. Тем более Ставский мог сообщить, что список с подписью Пастернака уже лежит в газетной типографии и сделать уже ничего нельзя. А любимым женщинам Борис Леонидович мог сообщить, что подпись под требованием смертной казни Ставский поставил вопреки категорическому запрету.

До конца выяснить этот вопрос невозможно, ибо Ставский никаких свидетельств о разговоре с глазу на глаз с Пастернаком не оставил. Однако стоит отметить, что не только в разговорах с Зинаидой Николаевной и Ольгой Всеволодовной, но и в общении с друзьями Пастернак решительно отрицал, что он подписался под требованием смертной казни Тухачевскому. Например, в письме К. И. Чуковскому от 12 марта 1942 года он вспоминал: «Когда пять лет назад я отказывал Ставскому в подписи под низостью и готов был пойти за это на смерть, а он мне этим грозил и все-таки дал мою подпись мошеннически и подложно, он кричал: «Когда кончится это толстовское юродство?»

Здесь явно имелся в виду процесс над Тухачевским, так как под требованием смертной казни Зиновьеву и Каменеву, по свидетельству Тарасенкова, Пастернак все же согласился оставить свою подпись. Быть может, его с Тухачевским связывала какая-то взаимная симпатия или даже дружба, хотя даже о знакомстве маршала и поэта у нас сегодня нет достоверных данных. Можно лишь с большой долей вероятности предположить, что они встречались хотя бы на некоторых больших официальных приемах.

О том, как реагировал Пастернак на другие политические процессы, мы узнаем из дневника драматурга Александра Афиногенова. 24 января 1937 года он записал беседу с Пастернаком по поводу процесса над троцкистами и возможности его выступления на заседании президиума правления Союза писателей с публичным осуждением подсудимых, разумеется, еще до вынесения приговора. Борис Леонидович заявил: «Я буду говорить откровенно. Мне трудно выступать. Что сказать? Можно сказать так, что потом опять начнется плохое. Меня будут ругать. Не поймут.

И опять на долгое время я перестану работать. Жена упрекает меня в мягкотелости. Но что мне делать? Кому нужно мое слово, - я мог бы рассказать о встрече с Пятаковым, Радеком, Сокольниковым (процесс над ними начался 23 января. - Б. С.) у Луначарского. Они упрекали меня в мягкотелости, в нерешительности, в отсталости от жизни, в неумении перестроиться. Они слегка презирали меня. А я невзлюбил их за штампы в мыслях и разговоре. Но те же штампы и теперь висят надо мной. Они в «Литгазете» - в статьях, в словах... Я помню Пикель (литературный критик, секретарь Г.Е. Зиновьева, казненный по делу Зиновьева - Каменева в августе 1936 года. - Б. С.). говорил ужасный вздор с видом учителя, уверенного в правоте. Я не верил ему. Но теперь, когда я смотрю в лицо того, кто говорит мне - так же учительски, -я вижу в нем штамп Пикеля. Я хотел бы говорить о моральной стороне писательства. О каких-то настоящих мыслях, которые приходят вне зависимости от суда и откликов, которые живут в нас и заставляют нас писать стихи или драмы. Зачем мне выступать? Я не могу сказать по-обыкновенному, и опять выйдет плохо. Я лучше выступлю на небольшом собрании и все расскажу совершенно искренне. Я не понимаю, зачем мне говорить с большой трибуны?..

Я понимаю - нужно говорить Киршону (одному из вождей РАППа, драматургу, другу Ягоды, уничтоженному в 1938 году. - Б. С.). Он найдет нужные слова. Но мои слова совсем другие. Я могу сказать о мертвящем штампе в литературе. Иногда мне кажется, что этот штамп есть проявление тех качеств в человеке, которые создали людей, подобных Пятакову и Радеку.

Я еще ничего не читал о процессе - почему-то мне не присылают газету, должно быть, я опоздал подписаться на нее... но все равно - я слышал кое-что. Это - ужасно. И вот я от этого совсем не весел. Все это очень дорого нам стоит. А писателям и поэтам особенно надо быть внимательными к себе - надо уметь выводить поэзию за пределы таких ломок отношений к людям. Это уже политика - правильная и нужная, но ведь я не политик, я не хочу лезть в драку, я хочу писать стихи».

В результате на заседание Пастернак не поехал, но осуждающую резолюцию все же подписал, направив записку, что отсутствует по болезни, что просит присоединить свою подпись к подписям товарищей и что к словам резолюции ему добавить нечего. А в словах резолюции, между прочим, содержались горьковские слова: «Если враг не сдается, его уничтожают».

Бросается в глаза, что в период Великой чистки Пастернак вел себя очень осторожно (иначе его шансы уцелеть упали бы до нуля). Вроде бы осуждал преступления «врагов», находил их ужасными (другой вопрос, насколько он верил в их реальность), но от выступлений по этому поводу с высоких трибун всячески открещивался, ссылаясь на то, что он - поэт, а не политик. И подчеркивал, что творчество не должно зависеть от политической конъюнктуры, от перемен в оценке тех или иных деятелей. А вот в случае с Тухачевским почему-то уперся и даже подтверждать уже сверстанную подпись отказался. Не было дело тут в какой-то особой симпатии к «красному маршалу»?

Правда, 26 июня 1937 года, уже после казни Тухачевского, Пастернак говорил тому же Афиногенову: «Я восторгаюсь нашей страной и тем, что в ней происходит (фраза двусмысленная: выходит, восторгался и процессами над Зиновьевым, Радеком, Тухачевским? - Б. С.). Но нельзя восторгаться через каждые десять минут, нельзя искренне восторгаться через каждые десять минут, нельзя искренне удивляться тому, что уже не удивляет (очевидно, не удивляют уже преступления бывших партийных вождей? - Б. С.). А меня все время заставляют писать какие-то отклики, находить восторженные слова...» Может, здесь была заведомая осторожность в разговоре с видным литсановником, пусть и опальным, игра в «да и нет не говорить, черного и белого не называть»?

17 ноября 1937 года, когда Пастернаки зашли