Митчелл Сандерс кивнул.

— Или дерьмо.

— Вот именно, надо на вкус попробовать, и в этом соль с Мэри-Энн. Она здесь была. Она по уши во Вьетнам окунулась. После войны, старик, клянусь тебе, такой, как она, тебе не найти.

Крыс вдруг вскочил, отошел на несколько шагов и остался стоять к нам спиной. Он был эмоциональным парнем.

— Запал я на нее, — вздохнул он. — Я ее любил. Поэтому, когда я услышал от Эдди, что случилось, я едва не… Как ты сказал?.. Чистой воды домыслы…

— Продолжай, — велел Митчелл Сандерс. — Закончи.

* * *

А случилось с ней, говорил Крыс, то же, что и со всеми нами. Приходишь чистым, лезешь в грязь, и никогда уже тебе не быть прежним. Вопрос лишь в степени. Кто-то выбирается целым, кто-то вообще не выбирается. На Мэри-Энн Белл Вьетнам, похоже, действовал как сильный наркотик: смесь безымянного ужаса и безымянного наслаждения; кайф приходит, когда в вену тебе впивается игла и ты знаешь, что чем-то рискуешь. Выброс эндорфинов и адреналина, и ты задерживаешь дыханье и тихонько пробираешься по залитому лунным светом ландшафту: с опасностью на «ты», соприкасаешься с самой глубинной частью самого себя, и хочешь это растянуть и пойти туда, куда несет тебя трип, и дать жизнь всем возможностям внутри тебя. Она сказала: Это неплохо. Вьетнам заставлял ее светиться в темноте. Она хотела еще, она хотела глубже проникнуть в тайну себя самой, и по прошествии времени желание стало потребностью, которая потом превратилась в голод.

По словам Эдди Даймонда, который слышал это от одного «зеленого», она получала удовольствие от ночных вылазок. Она основательно поднаторела, у нее были все данные. В полном камуфляже, лицо разрисовано углем, она текла в темноте как вода, как нефть, без звука. Она ходила босиком. Она перестала носить оружие. Бывали моменты, когда она шла на сумасшедший, самоубийственный риск, делала то, на что не отваживались даже «зеленые». Словно она дразнила какое-то существо, какую-то тварь в джунглях или в собственной голове, насмехалась над ней, мол, давай, покажись, — эдакая диковинная игра в прятки, которая разыгрывалась в проклятой стране. Она потерялась внутри себя самой. Если их накрывало обстрелом, Мэри-Энн застывала и смотрела, как красиво летят трассирующие снаряды, на губах у нее играла слабая улыбка, будто у нее была какая-то особая договоренность с войной. А порой она вообще исчезала — на часы или дни.

А однажды утром Мэри-Энн ушла одна в горы и не вернулась.

Тела не нашли. Снаряжения не нашли, одежды не нашли. Откуда нам знать, сказал Крыс, может, девчонка еще жива? Может, она в какой-нибудь деревне высоко в горах, может, в племени тхыонгов[25]. Сплошь домыслы и догадки.

Разумеется, провели дознание, поиски растянулись на недели, и какое-то время лагерь у Сонг Тра Бонг кишел типами из военной полиции. Но, так или иначе, все кончилось ничем. Это была война, и война шла своим чередом. Марка Фосси разжаловали в рядовые, отвезли в госпиталь в Штаты и два месяца спустя отправили на гражданку по болезни. Мэри-Энн пополнила ряды пропавших без вести.

Но на том история не завершилась. Если верить «зеленым», сказал Крыс, Мэри-Энн еще где-то там в темноте. Странный шелест, странный силуэт. Поздно ночью, когда «зеленые» были в засаде, словно бы сам тропический лес ел их глазами, их не оставляло ощущение, что за ними следят, и пару раз они практически видели, как она скользит в тени деревьев. Не то чтобы видели, но почти. Она перешла черту. Она стала частью джунглей. На ней были кюлоты, розовый свитер в обтяжку и ожерелье из человеческих языков. Она была опасна. Она была готова убивать.

Генри Доббинс был хорошим парнем и отличным солдатом, но утонченность среди его качеств не числилась. Например, ирония до него просто не доходила. Во многом он походил на саму Америку: крупный и сильный, полный добрых намерений, на животе подрагивает жирок, шаг неспешный, но вечно прет напролом, всегда рядом, когда он нужен, твердо верит в пользу простоты, прямоты и тяжкого труда. И как его страна, Доббинс был склонен к сентиментальности.

Даже сегодня, двадцать лет спустя, я вижу, как он перед тем, как отправиться в рейд, наматывает на шею колготки своей девушки.

Это была единственная его причуда. По его словам, колготки были его талисманом на удачу. Ему нравилось зарываться носом в нейлон и вдыхать запах тела своей девушки, ему нравилось, какие воспоминания это вызывает. Иногда он спал, уткнувшись лицом в колготки, как младенец спит с фланелевым одеяльцем — мирно и защищенно. Но более всего колготки были для него талисманом. Они хранили его от беды. Они открывали ему доступ в высший мир, где все было тихим и ласковым, место, куда он однажды, возможно, увезет свою девушку. Как многие из нас во Вьетнаме, Доббинс был склонен к суевериям и непреложно верил в защитную силу колготок. Для него они были сродни броне. Всякий раз, когда мы собирались в ночной рейд, надевали каски и бронежилеты, Доббинс совершал ритуал наматывания на шею нейлона, тщательно завязывал узел, перебрасывал обе «ноги» через левое плечо. Конечно, над ним шутили, но со временем мы тоже прониклись их мистикой. Доббинс был неуязвим. Он не получил ни одной раны, даже ни единой царапины. В августе он споткнулся о «прыгающую Бетти», которая почему-то не взорвалась. Неделю спустя его застали на открытом пространстве в ходе яростной перестрелки, нигде никакого укрытия, но он просто натянул на нос колготки, сделал глубокий вдох и дал магии проявить себя.

Это превратило нас во взвод уверовавших. С фактами не поспоришь.

Но потом, под конец октября, девушка его бросила. Это был тяжкий удар. На некоторое время Доббинс притих, только смотрел на ее письмо, а после достал колготки и повязал их себе на шею как шарф.

— Подумаешь, — сказал он. — Магия-то никуда не делась.

Как-то раз, продвигаясь на запад от полуострова Батанган, мы наткнулись на заброшенную пагоду. Вернее — почти заброшенную, потому что в крытой брезентом халупе рядом жили два монаха, которые ухаживали за садиком и старым храмом. Они практически не говорили по-английски. Когда мы вырыли одиночные окопы прямо у них во дворе, монахи как будто не расстроились, они не выглядели недовольными, хотя тот, что помоложе, сделал такое движение, будто моет руки. Никто не мог взять в толк, что это значит. Монах постарше отвел нас в пагоду. Помнится, внутри было темно и прохладно, стены обваливались, окна были заложены мешками с песком, в потолке полно дыр.

— Скверные дела, — сказал Кайова. — Храмы нельзя трогать.

Но мы провели там ночь, превратив пагоду в маленькую крепость, а потом еще семь или восемь дней использовали это место как базу. По большей части время выдалось довольно мирное. Каждое утро монахи приносили нам ведра с водой. Они улыбались, когда мы раздевались, чтобы помыться; они смеялись, пока мы намыливались и плескали водой друг в друга.