У них, тогда еще совсем молодой пары, попавшей в ЗАГС по причине ее «залета», не возникло общей главной ценности – потребности в семье.

Но вокруг родители, общественность…

Так и протянули лет десять.

И может, тянули бы до сих пор, но ее представления о других ценностях (важнейших для Варвары) – профессиональный рост, работа, карьера – совсем не совпадали с тем, как видел свой общественный статус ее супруг.

Работу свою он категорически не любил, а Варвару при каждой ссоре тыкал, как нашкодившую девчонку, в доказанную ходом вещей очевидность: ни семья, ни дочь не имеют для нее никакой ценности.

Нет, Анька не была для нее ценностью. Она была единственно понятным смыслом и светом в ее наполненной чужими трагедиями жизни.

Вот только мужу все это объяснять было бесполезно: они всегда говорили на разных языках.

Анька никогда об этом прямо не высказывалась, но Варвара Сергеевна теперь уже понимала: не то чтобы тяжелая обида, но непрощение того, что сотворили с ней вечно отсутствовавшие и интересовавшиеся только ее учебой родители, намертво пристыло к дочери.

И пошло под откос, так и не разогнавшись, ее женское счастье.

А Варвара Сергеевна все работала, успокаивая себя тем, что Анька пока молодая, пусть погуляет, повыбирает, успеет еще.

А потом вдруг подняла седеющую голову от протоколов следствия да увидела, что дочери, издерганной, несчастливой, скоро тридцатник.

Анька, с виду милая, домашняя, вышла из душа с полотенцем на голове и принялась разливать по чашкам душистый напиток.

– Мам, да что с тобой сегодня? Ты какая-то загадочная весь вечер… И не надо на меня злиться! Я совсем не против «Новопассита», но без ведома Ларисы Евгеньевны мы не можем ничего вот так, с бухты-барахты, менять. В конце концов, благодаря ее комплексному лечению ты пришла в норму!

«Безусловно», – усмехнулась Самоварова, рассеянно поглаживая забравшуюся на колени Капу.

– Ань, я не злюсь… Просто этот цирк, в котором я играю роль выжившей из ума немощной старухи, мне давно уже надоел.

– Ой, а мне-то как надоел! – нервно хохотнула Анька. – Таблетки, кстати, выпила?

– Само собой, – вяло огрызнулась мать.

– У… А мне сосед на тебя жаловался.

– Костлявый? С четвертого?

– Да.

– Он просто злой человек и налоги с жилья, которое сдает, не платит. Не обращай внимания.

– Где же он его сдает-то?

– Да бабка у него померла, уже года два, тут недалеко.

– Мам, ты только не выходи из себя, но я должна тебя спросить… Ты когда выходишь… хорошо себя чувствуешь, не теряешься?

В глазах дочери застыла неподдельная тревога.

«Ну как такое может быть? Анька уже третий год из-за меня все вечера и ночи проводит дома, а мне нестерпимо хочется отсюда бежать, хоть прямо сейчас!»

– Мам, я без претензий, просто скажи, после поликлиники ты куда-нибудь сегодня ходила?

– М-м-м… Ходила, за эклерами. Мне шестьдесят два года и что, по-твоему, я должна тебе и об этом докладывать?

– Да не должна ты мне ничего! Шляйся, где хочешь, только потом…

– Что потом?

– Ничего, проехали…

Было видно, что Анька не намерена больше пререкаться совсем не потому, что ей нечего ответить, а потому, что она действительно чертовски устала. Приток туристов в город в этом месяце обычно увеличивался раза в два.

«Мужика бы ей хорошего под бок, да со мной бы поскорее разъехаться», – вздохнула Самоварова, но вслух сказала:

– Умеешь же ты из ничего хайп устроить!

– Что устроить? – изумилась Анька.

Но мать, в сопровождении Капы и Пресли уже стояла в дверях кухни.

– Хайп.

Это словечко, которое он позаимствовал, по всей видимости, у продвинутого сына, она сегодня впервые услышала от Валерия Павловича. Оно ей понравилось.

– Ой, мам, ладно, съела, и на здоровье… Хотя ты вроде раньше эклеры не очень… – донеслось ей вслед.

* * *

– А где же Валерий Павлович?

Самоварова стояла на пороге и смотрела на высокого худощавого парня, сына Валеры.

– Проходите, пожалуйста! Я, кстати, Алексей!

– С ним что-то случилось?

– Нет, что вы! На работе он, сегодня же среда.

– Вот, возьмите! – Она торопливо протянула парню зонт. – Он вчера меня выручил, просил сегодня вернуть. Спасибо и всего хорошего, – на одном дыхании выпалила Самоварова.

– Постойте, куда это вы? Отец велел встретить вас наилучшим образом, комп включить… Вам работать нужно, ну а мне пора бежать.

Окончательно растерявшись, Варвара Сергеевна нерешительно переступила порог.

– Разве это удобно?

– Я вас умоляю, конечно! Я, в общем-то, вас и ждал. Отец очень просил организовать все в лучшем виде и ни в коем случае вас не отпускать! – обезоруживающе улыбнулся Алексей.

– А как же я уйду?

– Так он вернется к обеду, он же до двух принимает. Проходите, прошу вас! Интернет уже летает, кофе на кухне сами нальете. Ну все, до встречи!

«До встречи…»

М-да…

Нечасто ей доводилось такое слышать, девяносто процентов людей из недавнего прошлого совсем не хотели встречаться с ней еще раз.

– Кстати, а где же ваша собачка?

Алексей снова широко, по-мальчишески улыбнулся:

– Ну да, папа говорил, что вы – следователь. Девушка у меня в соседнем подъезде… Со школы знаем друг друга, а тут, пару месяцев назад – меня как прострелило! Влюбился… Стюардесса она. Бывает, ночью из рейса вернется и… Жалко ее, пусть, думаю, отсыпается. В общем, гуляю иногда с ее собакой.

– Понятно.

– Ладно, еще увидимся! – и Алексей, проигнорировав кнопку лифта, заспешил по ступенькам лестницы вниз.

Самоварова прошла на кухню.

Помимо термоса, кофейной чашки и сахарницы, на столе лежала соблазнительная бело-розовая картонная коробка из кондитерской той самой, их с Валерием Павловичем, кофейни.

А на коробке записка:

«С фисташковым кремом твои. Буду признателен, если оставишь один шоколадный. Кури, не стесняйся, лучше – в окно. Постараюсь вернуться к половине третьего».

Прежде чем налить себе кофе и открыть коробку, Варвара Сергеевна надела очки и принялась изучать записку.

«Почерк ровный, почти без наклона, что говорит об относительной уравновешенности личности. Среди прописных букв попадаются печатные. Хм… Личность не лишена творческого начала? Буква „я“ заметно крупнее остальных. О… Да это – доминант! А острота отдельных букв свидетельствует о некоторой нервозности…»