свидание попусту, поэтому не стала даже возвращаться в дом, прихватила только потёртую сумку из ниши на крыльце. Внутри всегда лежал нож, немного денег и несколько флаконов из тех, за которые понимающие люди, не задумываясь, отдали бы жизнь (не свою, конечно). Но все заинтересованные лица знали, что даже попытка прикоснуться к имуществу Эмилии заканчивается плохо не только для исполнителей, но и для заказчиков. Совершенствование защит было её маленьким удовольствием, которому она могла предаваться бесконечно. Нагородить ловушек и навешать следилок сможет любой дурак, примитивные системы стоят в каждом приличном доме наряду с обычными дверными замками. Эмилия же создала невидимую сеть, которая казалась почти разумной, настолько тонки были её настройки. Главная прелесть состояла в том, что она не мешала своей хозяйке. Сеть реагировала на прикосновение, взгляд, голос, дыхание, и потому некоторые двери выглядели незапертыми – ровно до тех пор, пока к ним не прикасался посторонний. Для Эльфриды, нескольких доверенных людей и кошек существовал определённый доступ, но в полной мере он был только у Эмилии и Гамлета. Простыми замками и засовами в доме тоже не пренебрегали, хотя порой возникало ощущение, будто сеть немного обижается, если хозяйка пользуется тупой механикой. Но Эмилия помнила, что самые осторожные лисицы, чересчур увлёкшись хитростями, попадаются на грубые приёмы. Идеальная защита должна быть разноплановой и учитывать самые невероятные возможности: а вдруг в дом врежется метеорит, разом пропадёт вся энергия, Эльфрида окончательно сойдёт с ума и попытается обнести сейфы или коты вступят в преступный сговор с врагами? Как ни смешно звучит, но Эмилия допускала любое развитие событий. Мир велик, непознаваем и всегда готов убить тебя непредсказуемым способом.

Всю дорогу Эмилия измышляла экзотические варианты покушений и в переулок Дружбы свернула, хихикая. Но улыбка сама собой исчезла с губ, когда она увидела толпу зевак, топчущихся под роскошным огненным деревом, распахнутую дверь подвала и жёлтую полицейскую ленту, натянутую в проёме. А самым безнадёжным был запах – густой сладковатый смрад, не оставляющий никаких иллюзий. Эмилия поднырнула под ограждение и остановилась у стены, привыкая к полумраку. А когда привыкла и разглядела тело, лежащее на каменном полу, непроизвольно зажала рот тем извечным жестом, каким женщины всех времён и народов удерживают рвущийся крик.

Этот уродливый, стремительно разлагающийся труп был маленькой Надией – буквально на прошлой неделе был ею, а теперь она стала гнилым мясом.

Орен подошёл к ней, обнял и сказал единственно правильную фразу, которая могла её утешить:

– Спокойно, она умерла легко. Это сделали уже после.

Другой бы не помогло, но Эмилия чуть расслабилась и задышала ровней. Ей не хотелось, чтобы Надия страдала, а остальное… что ж, за всё остальное наказать проще.

Дело в том, что у милой Надии теперь не было волос. Совсем-совсем, они исчезли вместе с кожей – проще говоря, кто-то оскальпировал местную дурочку, к счастью, предварительно перерезав ей горло.

– Кому-то понадобилась её удача, – заметил эксперт, работавший с телом.

Следовало бы самой всё осмотреть, но уж очень не хотелось. Поэтому кивнула Орену:

– Зайди ко мне ближе к вечеру, пожалуйста, – и выбралась на солнечный свет.

– Да, и вот ещё что! – Её окликнул эксперт, пришлось обернуться. Он протянул ей пинцет, в котором был зажат цветок, покрытый бурыми пятнами: – Это лежало у неё на груди. Какой-то цветущий цитрус, мы позже уточним.

Закат встречали у моря, сидя в обнимку на деревянных ступенях, спускающихся от набережной к пляжу. Рассматривали купальщиков, ныряющих в заходящее солнце, и сплетничали о женщинах. Как всегда, здесь было на что посмотреть: некоторые девушки прикрывались только крохотными лоскутками ткани, другие укутывались с головы до ног, причём с качеством фигуры это никак не соотносилось.

– Я всё-таки человек старого воспитания и считаю, что женщина, явившая солнцу жир на ляжках, опозорена. Хочу ввести запрет на купальные костюмы из трёх верёвочек. – Эмилия ханжески поджала губы.

– Ты с ума сошла, любовь моя, революции захотела? Против тебя единым фронтом выступят оба пола.

– А я не для всех. Введу ценз, эстетическую полицию, пусть ходит по берегу и штрафует тех, кто оскорбляет общественность своим видом.

– Эх, будь я помоложе, уволился бы и приступил прямо сейчас, – мечтательно сказал Орен.

– Ну уж нет, от мужиков в таких делах сплошная коррупция. Я женщин назначу.

– Интересно, как тебе удаётся придумывать самые кошмарные сценарии, а потом всё-таки удерживаться от их воплощения? С твоими склонностями ты должна уже десять раз взорвать этот город, а смотри-ка, стоит и неплохо себя чувствует.

– Они мне нравятся, все эти люди, – с неуместной серьёзностью ответила Эмилия, – и жопы их необъятные, и вопли, и даже этот долбаный токток. Если меня когда и убьют, то мячиком в висок. Твари энергичные.

Эмилия имела в виду обожаемую обитателями Мелави пляжную игру. В линии прибоя стоял неумолчный перестук деревянных ракеток, а маленькие каучуковые мячи носились со скоростью пули.

– Я знаю, Эмили, ты же тайная, глубоко замаскированная альтруистка. – Орен и правда знал, именно поэтому он однажды поверил этой свирепой и нежной женщине и вручил ей своё сердце, не сомневаясь, что она разобьёт его только в самом крайнем случае. Как раскусит последнюю капсулу с ядом, когда другого выхода не будет. Хотя редкие её поступки можно было назвать добрыми и почти никакие – высокоморальными.

– А сейчас кто-то уничтожает то, что мне нравится.

Будь у Эмилии вкус похуже, сказала бы «то, что я люблю», но она старалась выражаться как можно точней. Она мало что любила, кроме собственной жизни, но ей нравилось то, что согревает сердце. Поющий фонтан на Белой площади, безмятежные утра и страстные вечера, горячие мужчины, трогательные женщины, чувство покоя, разлитое в грейпфрутовом саду. Она не искала особенных слов, но отцовский кристалл на её груди ощутимо теплел, когда она смотрела на этот город и его обитателей. И теперь Эмилия видела, что кто-то медленно и неуклонно разрушает хрупкую прелесть жизни, которую она выращивала и оберегала. И огорчалась, потому что внутри разгоралась нелюбимая ею ясная белая ярость.

«Ну, сука, найду – уничтожу».

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Искала я милого моего в полях и виноградниках,

в селеньях и городах,

На рынках и во дворцах, среди стражей и воров,

нищих и сильных мира,

Среди грешных и добродетельных, красивых

и уродливых

Искала я милого моего и не нашла.

Вернись в свой дом, мой прекрасный мальчик,

супруг мой и брат,

Глаза мои