В отцовстве Анны подозревают уже нового фаворита Екатерины — будущего польского короля Станислава Понятовского. Вероятно, Петр об этих слухах знал, и они были ему так же на руку, как позже будут Екатерине слухи о незаконнорожденности Павла. По словам самой Екатерины, в присутствии нескольких придворных ее супруг спрашивал: «Откуда моя жена беременеет?».

А впрочем, Екатерина в своих «Записках» сообщает, что ее муж «по этому случаю устроил у себя большое веселье, велел устроить то же и в Голштинии, и принимал все поздравления, которыя ему по этому случаю приносили, с изъявлениями удовольствия».

Елизавета тоже по-разному «оценила» этих детей. За рождение Павла она пожаловала его родителям по 100 000 рублей, за рождение Анны — только по 60 000. В отношении императрицы к принцессе заметна некая двойственность: на крестины Анны в Большой придворной церкви не пригласили иностранных послов, но Елизавета стала восприемницей малютки и как гроссмейстер ордена Св. Екатерины возложила его знаки на девочку. Екатерина хотела назвать девочку Елизаветой, но императрица отказала ей и дала новорожденной имя своей сестры и матери Петра.

Екатерина пишет далее: «После крестин начались празднества. Давались, как говорят, прекраснейшия, я не видала ни одного; я была в моей постели одна-одинешенька и не было ни единой души со мной, кроме Владиславовен, потому что, как только я родила, не только императрица в этот раз, как и в прошлый, унесла ребенка в свои покои, но также, под предлогом отдыха, который мне был нужен, меня оставили покинутой, как какую-то несчастную, и никто ни ногой не вступал в мою комнату и не осведомлялся и не велел осведомляться, как я себя чувствую. Как и в первый раз, я очень страдала от этой заброшенности». В дальнейшем мать долго не видела новорожденную и старшего сына.

Маленькая принцесса так никогда и не узнала об грязных сплетнях и о том, как ее родители сводили друг с другом счеты над ее колыбелью. Через год она тихо умерла от неизвестной болезни и похоронена в усыпальнице Благовещенской церкви в Александро-Невской лавре.

Невозможно отрицать, что Екатерина, при всех ее недостатках как человека, была одаренной правительницей и очень много сделала для славы и пользы России. Она всеми возможными средствами стимулировала развитие предпринимательства, в том числе и мелкого. Освободила купцов от подушной подати, заставив их платить налог в зависимости от капитала, чем превратила налоговое бремя в элемент престижа, не допускала создания монополий, а в 1775 году издала указ, дозволяющий «всем и каждому» начать свое дело, не получая специальных разрешений от правительственных чиновников. При ней Россия начала торговать хлебом с Европой. Екатерина также в 1769 году ввела в оборот бумажные ассигнации. Правда, это нововведение вовсе не свидетельствовало о финансовых успехах России, а, напротив, стало следствием обнищания в ходе войн, и тем не менее у бумажных денег оказалось большое будущее.

Для управления финансами Екатерина создала специальную Экспедицию государственных доходов — первое централизованное финансовое учреждение в истории, которое не только учитывало расходы, но и пыталось осуществлять планирование.

В 1767 году Екатерина созвала «Уложенную комиссию», «которой мы дадим наказ, для заготовления проекта нового уложения к поднесению нам для конфирмации», — учреждение, похожее на совет народных депутатов. Комиссия заседала сначала в Москве, в Грановитой палате, затем в Петербурге. Она включала в себя депутатов всех сословий и всех социальных групп: дворянства, купечества, горожан, казачества и даже крестьян и иноверцев. Для депутатов Екатерина написала специальный «Наказ», в котором, в частности, впервые в российской юридической практике ввела понятие «презумпции невиновности», запретила добывать показания с помощью пытки. Комиссии действительно удалось подготовить ряд проектов законодательных актов, и Екатерина активно использовала их в своей дальнейшей деятельности. Но право и обязанность создавать законы она оставила за собой.

Казалось, положение Екатерины на престоле было непоколебимо. На первом заседании «Уложенной комиссии» депутаты приняли решение титуловать ее отныне «Великой». И хотя Екатерина отказалась от этого титула, сказав, что только потомки могут судить о величии монарха, но титул все же «прижился» и стал употребляться еще при жизни императрицы. Но тут Екатерине наносят удары с двух сторон. В 1773 году начинается восстание донского казака Емельяна Пугачева, выдававшего себя за Петра III, а в Париже появляется женщина, выдающая себя за дочь Елизаветы и называющая себя то принцессой Али Эмети, княжна Владомирская (или де Волдомир), то княжной Таракановой (возможно, это имя появилось из имени Дараганов — племянника Разумовского, которого тот воспитывал за границей). Что было особенно тревожно, с нею сблизился граф Огинский — один из поляков, покинувших свою родину из-за недовольства правлением любовника и протеже Екатерины Станислава Понятовского. Заинтересовался этой историей и князь Карл Радзивилл, вильненский воевода и главный предводитель конфедератов (так называли польских дворян, восставших против Станислава).

Княжна Тараканова кочевала по Европе, периодически выдавая себя то за черкешенку, то за персидскою пленницу, то за русскую княжну, собирала с простаков деньги и, по всей видимости, вовсе не собиралась в Россию. Но Екатерина неожиданно (возможно, наибольшим сюрпризом это стало для самой княжны Таракановой) отнеслась к самозванке довольно серьезно. В русской столице давно ходили слухи, что Елизавета тайно обвенчалась с Разумовским и родила мужу двоих сыновей и дочь. Никаких документов, удостоверяющих это, не сохранилось, но Екатерина прекрасно понимала, что (как споет в XIX в. дон Бальзамо в опере Россини «Севильский цирюльник»): «Клевета вначале сладко/ Ветерочком чуть-чуть порхает/ И как будто бы украдкой/ Слух людской едва ласкает», но, не успев оглянуться, «как бомба, разрываясь, клевета все потрясает и колеблет мир земной». Екатерина решила призвать самозванку к ответу.

Меж тем княжна очаровывала всех, кто с ней сталкивался. И многим она действительно напоминала покойную русскую императрицу. Вот как ее описывает граф Валишевский: «Она юна, прекрасна и удивительно грациозна. У нее пепельные волосы, как у Елизаветы, цвет глаз постоянно меняется — они то синие, то иссиня-черные, что придает ее лицу некую загадочность и мечтательность, и, глядя на нее, кажется, будто и сама она вся соткана из грез. У нее благородные манеры — похоже, она получила прекрасное воспитание. Она выдает себя за черкешенку, точнее, так называют ее многие, — племянницу знатного, богатого перса…».

Вскоре князь Радзивилл посылает ей такую записку: «Сударыня, я рассматриваю предприятие, задуманное вашим высочеством, как некое чудо, дарованное самим Провидением, которое, желая уберечь нашу многострадальную отчизну от гибели, посылает ей столь великую героиню». И княжна Тараканова начинает принимать участие во всех сборищах польских эмигрантов. Теперь она открыто заявляет о своих правах на российский престол. Она переезжает в Венецию, поселяется во французском посольстве, потом перебирается в Рагузу (так в ту пору назывался хорватский город Дубровник) и начинает вербовать сторонников. Теперь она рассказывает, что не только была дочерью Елизаветы, но и до десятилетнего возраста жила с матерью, и та мечтала видеть ее на российском престоле и назначила Петра Федоровича регентом до ее совершеннолетия. Но после переворота, организованного Екатериной, принцессе пришлось бежать в Запорожскую сечь, к подданным своего отца, Разумовского, который был «гетманом всего казачества». Оттуда, преследуемая по пятам убийцами, посланными Екатериной, она бежала в Персию, откуда позже уехала в Европу, чтобы бороться за восстановление своих прав. Она начала демонстрировать завещание Петра Великого и еще один документ, написанный якобы рукой Елизаветы и подтверждающий право княжны Таракановой на титулы и корону Российской империи.